— Ну что ж, Дарья Михайловна, — вздохнул Меншиков, — раз вы так решили… Едемте, но учтите, сабли я вам не дам. Да, кстати, Борис Петрович, именно Даша учила вашу пленницу русскому языку.

— Какую пленницу?

— Ту, что у Магдебурга взяли. Марту-то.

— Я не одна учила девушку. Мы вместе с царевной Натальей Алексеевной. Я — разговаривать, царевна — читать и писать.

— И выучили?

— А как же.

Когда они вышли от княгини, Меншиков сказал Шереметеву:

— Спасибо, брат, тебе за нее.

— За Марту, что ли?

— Ну да. Только она теперь не Марта, Борис Петрович. Ее окрестили в нашу веру, нарекли Екатериной Алексеевной.

— Почему Алексеевной?

— А крестным-то, восприемником был юный наследник Алексей Петрович. Вот от него и отчество получила. Я ее через царевну на государя вывел, и все. Он Монсиху побоку. Теперь с Екатериной Алексеевной любится. Так что отмстил я той дуре ^{191} , она вздумала царя ко мне ревновать, пыталась его на меня натравить. А за что? Черт ее знает, бабью породу.

Первый тост, конечно, как водится, выпили за государя.

— Да, — молвил Меншиков, хлопнув свою чарку, — трудов у него, забот выше головы. Тут и правительство в Москве, и строительство Петербурга прямо на глазах у шведов. И флот воронежский, укрепление Азова, тут и Польша. Приезжал и сюда, смотрели с ним, как Киев укреплять от шведов.

— Неужто и сюда ждем?

— Война, Борис Петрович, все может случиться. Как у нас молвится, лучше заранее соломки подстелить, чтоб посля не больно было.

— И как решили?

— Укрепляем Печорский монастырь, для того я здесь. Но ему ж, государю, неймется. Надумал Волгу с Доном каналом соединить. Нанял в замежье некого инженера Перри ^{192} , а тот деньги стратил и сбежал.

— Как «сбежал»?

— Обыкновенно. Покопался несколько для вида и исчез вместе с деньгами. Теперь вот Огильви отставку просит, тоже бежать хочет. Государь его умасливает, содержание добавляет. А зря. Будь моя воля, я б этому Огильви коленом под зад дал бы.

— Но, Александр Данилович, насколько мне помнится, вы хвалили его, — заметил Борис Петрович.

— Хвалил, да, видно, зря. Он что учудил-то. С сорокатысячной армией засел в Гродно, а тут как тут и Карл припожаловал. Государь обеспокоился, шлет приказы ему: выводи армию. А он и ухом не ведет. Петр Алексеевич повторяет: выведи, иначе в ловушке окажешься, с одного боку-то король, а с другого — Левенгаупт. А он: «Я буду драться». Экий петух сыскался. Дошло до того, что государь послал приказ Репнину взять Огильви под арест.

— Неужто взяли? — удивился Шереметев.

— Нет. Передумал государь в тот же день, послал вдогонку воротить гонца. Говорит: «В Европе шум поднимется, император с Августом осерчают, они ж его нам навелили». Езжай, говорит, ты, Данилыч, и дает мне полномочия любой мой приказ беспрекословно исполнять. Ну, Огильви на сие разобиделся: как, мол, может генерал фельдмаршалу приказывать? Одначе вывел армию, увел от разгрома. Наш бы за такое ослушание под суд угодил, а с него как с гуся вода, еще и жалованье набавили.

— За что?

— Чтоб отставку не просил. — Меншиков сам наполнил чарки. — Ну, теперь за твою победу над бунтовщиками, Борис Петрович. По секрету сказать, не победил бы — не поздоровилось от государя.

— Это отчего?

— Оттого, что там уже примирение наклевывалось.

— Это вы о Кисельникове?

— Ну да.

— Его там меньше всего слушали. А со мной они из пушек разговаривали. Ну я и устроил им бомбардировку не хуже нотебургской, мигом свяли, и дня не выдержали.

— Вот я и говорю, хорошо, что победил. Ну, твое здоровье, граф.

Выпили, закусили икоркой с аржаным хлебом, груздочками солеными, добавили балычком, истекающим янтарным жиром.

— Значит, так, Борис Петрович… — заговорил вдруг деловито Меншиков после третьей чарки. — Делаем так, государь уж одобрил — у меня конница, у вас пехота.

— А мои драгуны? — насторожился фельдмаршал. — Тоже вам?

— Драгун оставьте себе, заместо личной гвардии, дабы не случилось казуса с вами, как тогда с матросами. Фельдмаршалу положена охрана. Вон Огильви целый полк за собой таскает. Государь взводом обходится, а Огильви полком. Вы, Борис Петрович, ведете ваш корпус в Острог, там и квартируете, фуражом с кормами обеспечиваетесь. Я иду в Польшу на соединение с Августом, нашим вшивым союзником.

— Что уж так о нем-то, Александр Данилович?

— А как еще? Сколь лет от Карла бегает, ни одной даже малой баталии не выиграл. Не удивлюсь, если они стакнутся.

Снова вершилось разделение войска, как и тогда, с одной лишь разницей: тогда пехоту отдавали Огильви, а кавалерию — Шереметеву. И лишь обида Бориса Петровича заставила царя не делать этого. Теперь же фельдмаршалу передавалась пехота.

— А государь знает об этом?

— О чем?

— Ну, что вам — кавалерия, мне — пехота.

— Конечно. Он же это и предложил. Мне ведь в Польшу-то поскорей надо. А с пехтурой когда я доползу? Давай еще по одной тяпнем.

До вечера они так «натяпались», что Борис Петрович не решился домой верхом ехать, возвращался в коляске, увозимый денщиком светлейшего, Крюковым.

В затуманенной хмельной голове занозой ныла догадка: «Не иначе и графа и деревни мне отвалил государь не за победу над бунтовщиками, а чтоб подсластить горькую пилюлю: отобрали от меня кавалерию-то. Эх, зря они так, очень даже напрасно». Не соглашался с таким решением фельдмаршал, как и раньше считая его не очень разумным. Догадывался, под чьим нажимом государь решился на это. Ясно, тут давил светлейший. Но на этот раз смолчал, не захотел ссориться с фаворитом, что было бы равносильно размолвке с государем. Да и три тыщи дворов — подарок царя — чего-то стоили. За них можно и смолчать пока. Жизнь покажет, кто был прав.

А от Меншикова назавтра к царю было отправлено письмо, в котором сообщалось о фельдмаршале утешительное, что от новостей приятных Борис Петрович «выздоровел, зело был весел и обещался больше не болеть».

Король Август II явился под Люблин к Меншикову в сопровождении нескольких саксонских полков. Для встречи высокого гостя светлейший построил свой-корпус, ехал вместе с королем вдоль строя, представляя ему командиров полков.

Август был весел, не уставая острил, восхищался:

— Какая сила! Какая прекрасная конница! Да с такими орлами, князь, нам будет сам черт не страшен.

— Надеюсь, ваше величество, — отвечал Меншиков, — если мы с вами объединим наши полки, то рога черту, то бишь генералу Мардефельду сломаем обязательно.

— Он, кажется, стоит под Калишем?

— Да. Мои лазутчики нашли его позиции довольно крепкими. Ну ничего, в Ингрии мы и не такое видывали.

Но шутил и смеялся Август лишь до того времени, пока гарцевал перед строем. Едва они со светлейшим вошли в штаб, как веселость его сменилась печалью:

— Князь Александр, ваше сиятельство, выручайте меня. Я пропал.

— Что такое, ваше величество? — удивился Меншиков столь резкой перемене настроения союзника.

— У меня нет ни копейки денег. Стыдно признаться, я порой не могу оплатить свой стол.

— Но ваше курфюршество такое богатое, разве оно не может…

— Не может, не может, князь. Сейчас в моих землях хозяйничает король шведский Карл. Он собирает с моих подданных по сто семьдесят тысяч ефимков в месяц. Так что мне ничего не достается. Выручайте, князь, ведь я же ваш союзник. Царь Петр недослал мне денег за этот год.

Меншиков был обескуражен такой просьбой. Деньги он сам любил. Дать — не дать? Не дать — чего доброго, переметнется к шведам, и тогда государь упрекнет: «Почему не дал? Из-за тебя потеряли союзника». Но и давать не хотелось. А Август, почувствовав заминку, едва ль не слезу пустил в голос: