— Готов, ваше величество.

— Молодец. Я и не ждал иного. Воротишься, сам выберешь себе две деревни где пожелаешь. А пока получи жалованье на год вперед.

Генерал Шереметев, козырнув царю, повернулся и вышел, даже не взглянув на отца. Фельдмаршал поднялся и последовал за сыном. Через полотно палатки донесся его хрипловатый голос: «Миша, погоди».

— Расстроился старик, — молвил Головкин.

— Что поделаешь. Отец. Даст Бог, вызволим и Михаила, и Шафирова.

Только после переправы армии через Днестр царь наконец мог вздохнуть с облегчением: «Слава Богу, вышли из конфузии, хотя и с потерями, но живы и здоровы».

К этому времени к армии присоединился корпус Ренне, привезший из Браилова несколько сот телег с провиантом, а главное, с хлебом.

Царь говорил генералу:

— Эх, Карл, зря я тебя отпустил. Если б были при нас твои девять тысяч сабель, еще неведомо, чем бы кончилось дело на Пруте.

— Но, государь, чем бы мы кормили девять тысяч коней в том мешке? — возразил Ренне.

— Пожалуй, ты прав, — подумав, согласился Петр, умевший и в неудачах находить что-то полезное для дела. — Если б мы победили, мы б могли надолго завязнуть здесь, а ведь наш главный интерес на севере, в Прибалтике. И теперь, заключив с османами мир, мы развязали себе руки. Одно худо, что король шведский здесь клещом зацепился, будет еще мутить воду.

На радостях отслужили благодарственный молебен и, как водится, пальнули несколько раз из пушек. Накормили как следует солдат, уже с хлебом, выдав каждому по положенной чарке вина. Кое-кто умудрился принять и по второй, а то и по третьей, получив за погибших вроде как за здравствующих. Не велик грех. Да и грех ли помянуть товарища его же чаркой?

В тот же день после торжеств Петр собрался ехать в Торгау, где намечалась свадьба сына ^{263} . Перед отъездом встретился с Шереметевым.

— Веди армию на Украину, Борис Петрович. Здесь и оставайся. Отсюда тебе будет сподручнее следить за проездом Карлуса на родину. Не думаю я, что проедет он спокойно, обязательно учинит какую-нибудь пакость. Губернатору киевскому поручишь передачу Каменного Затона туркам, Азова — Апраксину. Но не ранее того, как османы выдворят из Бендер Карлуса. Не ранее.

Фельдмаршал был хмур и невесел, царь, понимая причину такого настроения и желая хоть чем-то ободрить Шереметева, сказал:

— Ты как-то заикался насчет дома в Риге, так я дарю его тебе. Он твой.

— Спасибо, ваше величество.

— И тебе же надлежит держать связь с нашими аманатами в Стамбуле, ободрять их, поддерживать. Если им потребуются деньги, высылай немедля.

— Это само собой.

— Очень-то не печалься, Борис Петрович. Бог не выдаст — свинья не съест.

— Да что уж теперь. Будем молиться за них.

Однако мысль о сыне не оставляла фельдмаршала ни на один день, особенно в первое время. Просыпаясь по утрам, он в первую очередь вспоминал о нем: «Как там Миша? Хоть бы ничего худого не случилось».

Он догадывался, что царю очень трудно отдавать Азов туркам, столько трудов там было положено: тем более своими руками разрушать Таганрог, который с такой любовью возводился, или тот же Каменный Затон. Это претило натуре Петра — разрушать им сделанное.

Но была важная отговорка, которая позволяла оттягивать исполнение этих обязательств, — присутствие шведского короля в Бендерах, прилагавшего все усилия к обострению отношений между Портой и Россией.

А мир, заключенный на Пруте между визирем и фельдмаршалом, привел короля в такое бешенство, что он, вскочив на коня, проскакав в седле почти полсуток, примчался к визирю:

— Как ты посмел без меня учинить мир с царем?

— Я подчиняюсь не тебе, дорогой наш гость, — усмехнулся визирь.

— Дай мне тридцать тысяч отборного войска, и я приведу к тебе плененного царя.

— Что ж ты под Полтавой не пленил его? Разве там у тебя было не отборное войско?

— Но он же был у тебя в руках, и ты, окружив его, выпустил из мешка.

— Я заключил с ним мир, кстати, к этому и султан призывал. А я подчиняюсь ему, а не тебе. И этого мира не нарушу. Хочешь, атакуй со своими людьми. А я уже попробовал русского оружия, оно весьма, весьма остро. И слово свое нарушать не намерен, даже из уважения к нашему дорогому гостю.

Король улавливал в интонации визиря насмешку и злился того более, но злость сорвал на несчастной загнанной им лошади, проткнув ей горло шпагой.

Сам того не желая, Карл действовал на руку Петру, то есть позволял ему всячески оттягивать передачу туркам Азова и разрушение Таганрога.

Первое сообщение от заложников было довольно оптимистичное:

«…О шведском короле сегодня не поминали ничего, — писал Шафиров, — и я чаю, что на него плюнули, зело турки с нами ласково обходятся, и знатно сей мир им угоден».

Но «ласковое» обхождение с аманатами скоро кончилось. И уж в сентябре, будучи в Киеве, фельдмаршал получил отчаянные письма от сына и Шафирова: «…Буде возможно помогайте для Бога, дабы не погибнуть нам. Если договор выполнен не будет, то, конечно, извольте ведать, что мы от них нарочно на погубление войску отданы будем».

Тяжело было читать такое Борису Петровичу от единственного сына. Он тихонько плакал, а бессонной ночью, глядя в темноту мокрыми глазами, корил себя за то, что был всегда невнимателен к сыну, когда тот был рядом, служил под его рукой.

«Ах, Миша, Миша, родной ты мой, как же так получалось, что мы даже виделись редко? Но отныне все, как только я прижму тебя ко груди своей, уж никогда более не отпущу, всегда будешь рядом. Даст Бог, со временем и командование тебе передам. Наш род шереметевский издревле поставлял царскому двору военачальников. И тебе, сынок, грядет сия стезя, эвон уж и генералом стал. Скорей бы, скорей свидеться».

А меж тем другое письмо, тайно доставленное фельдмаршалу, было еще тревожней: «Мы ежедневно ожидаем себе погибели, ежели от Азова ведомость придет, что не отдадут. Чаем, что еще с мучением будут нас понуждать писать об Азове адмиралу… Извольте приказать быть, конечно, в осторожности от турок и от нас не извольте надеяться на весть, ибо обретаемся в тесноте и способа никакого не имеем писати».

— Наверное, уже в Семибашенный замок засадили их, — вздыхал Шереметев.

Проезжая как-то Киево-Печерскую лавру ^{264} , фельдмаршал остановил коляску и, сказав возчику: «Жди меня здесь», широко крестясь, направился к воротам.

Хотел тихо помолиться в церкви, попросить у Всевышнего за сына, ан не получилось. Слишком хорошо его знали монахи, донесли игумену. Тот сам пожаловал в храм, переждал, когда фельдмаршал отойдет от иконы Божией Матери, приблизился.

— Борис Петрович, как лестно нам видеть вас в нашей обители.

— Благослови, святый отче, — попросил фельдмаршал и тут же получил просимое.

Прямо из храма игумен увлек графа в свою светелку.

— Что-то гнетет тебя, сын мой, — сказал игумен, усадив гостя на лавку.

— Вы правы, святой отец, сердце болит о сыне, — признался Борис Петрович. — В аманатах он у неверных. А вот помолился у вас, и вроде полегчало.

— Молитва, сын мой, всегда облегчает душу.

— Хорошо тут у вас, святый отче. Тихо, благостно, несуетно. Вот бы хоть на склоне лет пожить так.

— А что, Борис Петрович, — вдруг оживился игумен, — мы бы с радостью встретили такого послушника и келейку б вам теплую отвели. Ну и вы б что-нито на нашу скудость привнесли.

Фельдмаршал догадался, куда клонит святой старец, но не осудил его, а, напротив, был в душе благодарен, что напомнил игумен ему о христианском долге.

— В чем нужду терпите, святый отче?

— В прошлое лето жито погорело, сын мой. Вот и беда наша.

— Хорошо, я велю привезти несколько возов хлеба вам.

— Вот уважишь, сын мой, вот уважишь братию. А уж мы за тебя вознесем молитовку.