— Ты, Петр, помни главное, должен принести мир. Обязательно. Слышишь?
— Да, государь. Они же потребуют за это что-то. Что я могу им уступить?
— Уступай, но не спеша, все завоеванное у них. Азов, Каменный Затон. Если начнут говорить за шведов, уступай туго. Лифляндию можешь отдать, но ни в коем случае Ингрию. Ее не уступай ни под каким видом.
— А если станут настаивать?
— Предложь им за Ингрию Псков.
— А может, все дачей денег обойдется?
— Хорошо бы. Обещай визирю до ста пятидесяти тысяч рублей. Всем, всем, кто там будет, даже переводчиков обнадеживай. Янычарскому are десять тысяч довольно будет. Визиря, визиря ублажай во всем. Он тут решает.
С Шафировым были отправлены три переводчика, подьячий, а для пересылок ротмистр Артемий Волынский {262} и Михаил Бестужев.
Теперь осталось ждать, ждать, ждать.
Поскольку с началом переговоров стрельба прекратилась, явилась возможность для обеих сторон собирать своих убитых и отдавать им последний долг. Похоронные команды, занимавшиеся сбором трупов, свидетельствовали: «Турков навалено, братцы, раз в пять больше наших». Полковые священники трудились в поте лица, отпевая павших, предавая земле в общих могилах.
Наступила ночь, от Шафирова не было известий. Генералы, опять собравшиеся в канцелярии Головкина, снова совещались, строили предположения: «А не потребует ли визирь положить оружие и сдаться?» И единогласно постановили такое требование отвергнуть и прорываться вдоль реки, предварительно забив лишних лошадей, нажарив мяса, поделив поровну.
Петр не спал, не мог. Далеко за полночь он сел к столу и при свете единственной свечи начал писать: «Господа Сенат! Извещаю вас, что я с своим войском без вины и погрешности нашей, но единственно только по полученным ложным известиям, в семь раз сильнейшею турецкою силою так окружен, что все пути к получению провианта пресечены и что я без особливые Божии помощи, ничего иного предвидеть не могу кроме совершенного поражения или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и государем и ничего не исполнять, что мною хотя бы по собственноручному повелению от нас было требуемо, покамест я сам не явлюсь между вами в лице моем. Но если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собой достойнейшего мне в наследники. Петр».
— Вы бы легли, соснули хоть часок, — уговаривала его Екатерина Алексеевна.
— Не могу, Катенька. Какой сон, все на волоске висит. И Шафиров молчит, хоть бы словечко кинул.
Царица молчала, лежа в походной кровати, и тоже не смыкала глаз. Наконец, вздохнув, прошептала:
— Детишек жалко, останутся сиротами.
Но Петр услышал этот шепот, разобрал слова. Успокоил:
— О них не печалуйся. Я Меншикова предупредил на сей счет. Он их не оставит. Да и не все еще потеряно. Будет утро, узнаем что-нибудь.
Рано утром прибыл Михаил Бестужев.
— Ну? — едва не хором молвили царь с фельдмаршалом, увидев посыльного.
— Подканцлер велел передать, что турки не прочь от мира, но проволакивают время, о чем-то бесперечь совещаются.
— Так есть сдвиг какой-нибудь? — спросил Петр.
— Пока ничего.
— Зачем же он послал тебя?
— Подканцлер сказал, мол, ступай, успокой, поди, государь изволновался.
— Изволновался… — проворчал Петр и взялся за перо. Писал быстро, брызгая чернилами: «Я из присланного слова выразумел, что турки хотя и склонны, но медленны являются к миру. Того ради все чини по твоему рассуждению, как тебя Бог наставит, и ежели подлинно будут говорить о мире, то ставь с ними на все, чего похотят, кроме шклявства [18], и дай нам знать, конечно, сегодня…»
Отдав письмо Бестужеву, наказал:
— Ступай и передай Шафирову, что пусть так подолгу не молчит. Для чего, спрашивается, ему придали тебя и Волынского? С Богом!
Перед обедом появился сам Шафиров, увидев, в каком нетерпении пребывает царь, успокоил:
— Не волнуйтесь, ваше величество, Прибалтику не тронули.
— Ну слава Богу! — перекрестился Петр. — Садись, рассказывай скорее. Как? Что?
В шатре помимо царя и фельдмаршала был канцлер Головкин.
Шафиров сел к столу, за которым в нетерпении ерзал царь, вынул бумагу.
— Так. Значит, турки требуют воротить Азов, а все вновь построенные города порушить — Таганрог, Каменный Затон, а пушки оттель им отдать.
— Черт с ними, пусть подавятся, — проворчал Петр.
— Далее, в польские дела не мешаться и войска оттуда вывести. Посла из Царьграда отозвать.
— Не везет Толстому. Чем он им там помешал?
— Королю швецкому вы должны дать свободный проезд в его владения, — продолжал читать с листа Шафиров.
— Господи, да я ему свою телегу предоставлю, прогоны оплачу, лишь бы выметался.
— Ну елико возможно мир с ним учинить.
— А я сколько раз ему предлагал это.
— Я сказал визирю, что-де государь предлагал королю мир не однажды еще до Полтавы.
— А он?
— А он говорит, тогда, мол, одно, а ныне совсем другое дело. И, судя по всему, король им уж надоел как горькая редька.
— Из чего ты заключил?
— Да как только разговор о нем заходил, визирь недовольно морщился.
— Ну что еще там?
— Чтоб подданным обоих государств убытков не чинить. Все прежние неприятельские поступки предать забвению, и вашим войскам свободный проход в свои земли позволяется. Все.
— Как? И все? — удивился Петр.
— Ну, еще дачу денег обещал, как вы велели.
Петр вскочил, перегнулся через стол, схватил голову Шафирова и поцеловал, говоря при этом:
— Ну, Петро, ну, молодчина! — Обернулся к Шереметеву: — Слыхал, Борис Петрович, а ты не верил. Что там вечор Брюсу брюнжал?
— Да я, — закряхтел Шереметев, — говорил, что-де безумен тот, кто тебе посоветовал сговориться с визирем, а ежели тот примет условия, то, значит, он того… — Шереметев покрутил пальцем у виска, — значит, он безумен.
— Но я еще не кончил, — сказал Шафиров.
— Как? Ты ж сказал: все.
— Это по договору. Они требуют в залог аманатов.
— Заложников?
— Да.
— Кого?
— Меня в первую голову.
— Ого! Губа не дура. А еще?
— Требовали царевича, вашего сына, государь. Но я сказал, что его здесь нет. Тогда спросили: а у фельдмаршала? Я сказал, есть, мол. Тут. Прости, Борис Петрович, я сказал им о Михаиле Борисовиче.
Шереметев посмурнел, но смолчал.
— Что делать, Борис Петрович, — сочувственно молвил царь. — Ей-ей, будь здесь Алексей, я б не задумался.
— Я ничего, я што, — промямлил фельдмаршал. — Лучше уж пусть Михаил, чем царевич.
— Вам и договор подписывать придется, вы с визирем вроде в равных чинах.
— Подпишу. Ладно, — тихо молвил Шереметев.
— Ступай, Петр Павлович, к визирю, скажи, фельдмаршал согласен на условия и отдает в аманаты генерала Шереметева Михаила. Но обязательно от нас впиши в договор статью выпроводить Карла домой. Иначе мира не будет. Пишите договор на обоих языках. Будем подписывать.
Шафиров ушел, Петр приказал адъютанту:
— Найди полковника Астраханского полка Михаила Шереметева — и сюда. Одна нога тут, другая — там.
Полковник пришел запыхавшийся. Спешил, даже не все пуговицы успел застегнуть на кафтане, видимо, застал его посыльный царя в нижней сорочке по случаю жаркого дня. Приложил два пальца к шляпе.
— Полковник Шереметев, ваше величество.
— Отныне вы генерал, Михаил Борисович, — сказал Петр.
— Спасибо, государь.
— И еще. Вот награда тебе — мой портрет. — Царь подошел и сам прикрепил к кафтану новоиспеченного генерала золотой знак со своим портретом.
— Спасибо, ваше величество, — говорил, бледнея, молодой Шереметев. — За что жалуете?
— За службу, генерал, за службу прошлую и… будущую. Тут такое дело, Михаил. — Царь кратко, буквально в нескольких словах объяснил суть дела и спросил: — Ты готов сослужить отечеству?
