Когда Шереметев стал заворачивать коня, турок уже был на земле, а драгун, поймав поводья его лошади, пытался успокоить ее. Животное, потерявшее хозяина, храпело, вставало в дыбки.

Сунув шпагу в ножны, Шереметев подъехал к драгуну.

— Борис Петрович?! — вытаращил тот глаза. — Это вы?

— Ну я. Дай сюда повод. Все равно ты сейчас не сядешь на него. Разволновали животину.

Шереметев возвращался легкой грунью ^{261} в лагерь, ведя в поводу белого красавца, с другой стороны, держась за стремя фельдмаршала, бежал спасенный драгун, бормоча с запыхом:

— Ой спасибо, ваше сия-тство… Ой спаси… Дай вам Бог…

Для въезда фельдмаршала пушкари откинули рогатку, кто-то молвил с восхищением:

— Как вы его славно ухайдакали, ваше сиятельство.

Измученный драгун, оказавшись у своих, сразу обезножел, опустился на землю, прохрипел:

— Братцы, пи-ить…

Шереметев поехал к обозу, где стояла царская палатка. Выскочившей навстречу девушке-фрейлине сказал:

— Скажи ее величеству обо мне.

Едва та исчезла за пологом, появилась молодая царица.

— Борис Петрович? — удивилась она.

— Ваше величество, Катерина Алексеевна, примите от меня в подарок сей трофей, — сказал Борис Петрович, протягивая повод.

— Ой, какой красавец! — молвила восхищенно женщина. — Прямо лебедь белая.

— Вот и назовите Лебедем, — посоветовал фельдмаршал и, осмотревшись, увидел царского денщика, приказал ему: — Чего рот раззявил, возьми повод, не царице ж за него иматься.

Поберег старый фельдмаршал Екатеринины ручки, хотя десять лет тому не он ли заставлял эти самые ручки отстирывать его пропотевшие, вонючие подштанники. Эх, время, время, чего только ты не начудишь!

А меж тем сражение продолжалось. Конницу сменяла пехота, пехоту — артиллерия. Трижды князь Михаил Голицын водил гвардейцев в атаку, когда нависала угроза прорыва турок в лагерь, и отбрасывал противника с немалыми для него потерями.

Из-за жары и нещадно палившего с неба солнца многие солдаты сбрасывали мундиры и ходили в атаку в нижних сорочках. А артиллеристы, те вообще раздевались донага, оставаясь в одних подштанниках у своих раскаленных, пышущих жаром пушек.

Все до последнего рядового понимали, в каком отчаянном положении оказалась русская армия, и поэтому дрались с остервенением обреченных.

Сражение шло весь день 9 июля без какой-либо передышки и не прекращалось с наступлением ночи. Всю ночь с обеих сторон стреляли пушки, трещали ружейные выстрелы. Полковые лекари сбивались с ног, перевязывая раненых.

Все поле от русских рогаток до турецкого ретраншемента было усеяно трупами погибших.

К утру перестрелка стихла, а высланные фельдмаршалом еще в темноте охотники за «языками» приволокли двух турок. Пленные показали, что в их лагере взбунтовались янычары, отказываясь возобновлять атаки, так как за один вчерашний день потеряли убитыми семь тысяч человек. И пришло сообщение, что сзади их русские захватили город Браилов.

— Это Ренне, — уверенно сказал Петр. — Молодец!

Кроме того, пленные сообщили, что-де сам султан велел визирю заключить мир, что об этом тоже кричали взбунтовавшиеся янычары.

— Ну что, Гаврила Иванович, — обернулся царь к Головкину, — а не попробовать ли нам предложить мир? Наши солдаты измучены до крайности, есть нечего. Выдержат ли второй день. Борис Петрович, что молчишь?

— А что говорить? Я солдат, нацелен на драку. А пленным я что-то не верю. Могут и соврать, недорого возьмут.

— Надо попробовать, — сказал Головкин.

— Борис Петрович, ты главнокомандующий, пиши письмо визирю. Вон бумага, чернила, садись к столу.

Шереметев, вздохнув, взялся за перо. Попросил:

— Токо не шумите, дайте подумать.

— Пиши, пиши, не будем шуметь, — сказал Петр.

«Сиятельнейший крайний визирь его салтанова величества!

Вашему сиятельству известно, что сия война не по желанию царского величества, как, чаем, и не по склонности салтанова величества, но по посторонним ссорам, и понеже ныне дошло до крайнего кровопролития, того ради я заблагорассудил вашему сиятельству предложить, не допуская до крайности, сию войну прекратить возобновлением прежнего покоя, который может быть к обеих стран пользе. Буде же к тому склонности не учините, то мы готовы и к другому, и Бог взыщет то кровопролитие на том, кто тому причина, и надеемся, что Бог поможет нежелающему. На сие ожидать будем ответу и посланного сего скорого возвращения. Фельдмаршал Шереметев».

— Ох, — вздохнул Борис Петрович, отодвигая исписанный лист к царю. — Чти, государь.

Петр пробежал глазами текст, остался доволен:

— Сойдет. Отправляй с трубачом.

Трубач убыл в турецкий лагерь и как в воду канул. Прошел час, другой — ни трубача, ни ответа.

Царь нервничал, ходил по штабу, кусал ногти и вдруг напустился на Шереметева:

— Кстати, фельдмаршал, кто вам позволил выскакивать за рогатки?! Что за мальчишество?

— Но, государь, там янычар убивал нашего драгуна. Как же я мог спокойно смотреть на это?

— Надо было послать любого другого.

— Но никого вершних около не было.

— Все равно, вы не имели права рисковать. Вы главнокомандующий, голова армии, а лезете, куда вас не просят. Я делаю вам выговор, граф. Впредь чтоб этого не было. — Царь повернулся к Шафирову: — Напиши приказ по армии: фельдмаршала за рогатки не пускать. Я подпишу.

Едва Шафиров закончил написание приказа, Петр выхватил лист и, даже не читая, подмахнул. И тут же приказал Шереметеву:

— Садитесь и пишите снова визирю.

— Как? Опять?

— Да, да. Вполне возможно, ваш трубач не дошел до него. Или заблудился, или погиб.

Фельдмаршал, вздохнув, принялся за второе послание, которое уже закончил с требованием «скорой резолюции».

— Надо отправить с надежным человеком, — сказал Петр и повернулся к адъютанту: — Вызови мне волонтера Михайлу Бестужева.

Юный Бестужев явился, застегивая на ходу кафтан, который, видимо, из-за жары был скинут. Щелкнул каблуками, вскинув к шляпе два пальца.

— Бестужев прибыл, ваше выличество.

— Вот что, волонтер Бестужев, бери пакет or фельдмаршала визирю, доставь и требуй ответа. Без ответа не ворочайся. С Богом!

Петр сделал движение, похожее на крест. Бестужев ушел с барабанщиком.

Царь приказал собрать генералов. Явились Алларт, Вейде, Янус, Репнин, Голицын, Остен, Берггольц.

Открывая совет, Петр сказал:

— Господа, мы с фельдмаршалом послали к визирю уже второго парламентера с предложением заключить мир. Каков будет его ответ, не знаем. Вполне возможен отказ. Что вы предлагаете? Сможем ли мы еще драться?

Генералы переглянулись, заговорил Алларт:

— Ваше величество, солдаты истомлены до крайности. Мои уже забыли вкус хлеба. Если б еще не жара…

— Чего там говорить, — сказал Голицын, — надо идти на прорыв. Слишком велик перевес у турок.

— Да, прорыв — это, пожалуй, лучший выход, — поддержали Вейде и Брюс.

— Как думаешь, фельдмаршал? — обратился Петр к Шереметеву.

— Я тоже согласен с князем Голицыным.

Тут же была составлена диспозиция на случай прорыва, на острие которого вызвался Михаил Голицын. Всем были назначены роли и места. Все подписали бумагу, последним подписал ее фельдмаршал.

Но вот на входе появился Михаил Бестужев:

— Ваше величество, визирь Балтаджи сказал, что он от мира не отрицается, и велел передать, чтоб присылали для переговоров знатного человека с большими полномочиями.

— Как у них настроение в лагере? — спросил царь.

— Полагаю, не лучше нашего, слишком большие потери понесли османы.

— Гаврила Иванович, — обратился Петр к Головкину, — ты канцлер, кого предлагаешь на переговоры?

— Своего заместителя, — кивнул Головкин на Шафирова. — Уж куда знатнее посол. Петр Павлович молод и в языках сведущ.

Царь отпустил генералов, сел за стол и, велев Шафирову придвинуться ближе, стал почти диктовать ему его полномочия: