— Он же нас до ночи не выпустит. А нам засветло надо добраться до места.

И действительно, до своей венецианской гостиницы они добрались уже ночью. Скинув кафтан, шляпу, Шереметев сказал дворецкому:

— Алеша, позови ко мне Савелова.

— Он, поди, уж спит.

— Разбуди, приведи. Пока с ним говорить буду, побудь за дверью.

Адъютант появился заспанный, в накинутом кафтане, встал в дверях.

— Слушаю, Борис Петрович.

— Подь, Петя, поближе… — почти ласково молвил боярин. — Чего ж в дверях встал-то?

Савелов приблизился. Шереметев, сидевший на кровати, попросил:

— Наклонись.

Савелов наклонился. Шереметев быстрым движением ухватил его за ухо.

— За что, Борис Петрович? — взмолился Савелов.

— Аль не знаешь? — Боярин крепко держал ухо, приклонял голову адъютанта, приговаривая: — Аль забыл? Аль не вспомнишь? С-сукин ты сын! Вспоминай, ну!

— Не пойму я за што… — хныкал адъютант.

— Ах, не поймешь! Тоды вспоминай, вспоминай, сучье вымя… — продолжал дергать за ухо боярин.

Кафтан слетел с Савелова, ухо уже стало бордовым, как свекла, а он все не мог вспомнить свою вину.

— Вспоминай, вспоминай, ворюга… — твердил Шереметев, заставляя кланяться адъютанта вслед за ухом.

Конечно, Савелов сразу смекнул, в чем дело, но не спешил признаваться: «А вдруг за что-то другое, а я сам себя выдам». Но ничего «другого» не вспоминалось адъютанту.

— Скажите хоть за што, ваше превосходительство, — ныл несчастный.

— Сам скажи, сам скажи… — твердил боярин. — Не вспомнишь, велю плетьми сечь до воспомину.

И лишь когда ухо начало потрескивать, Савелов наконец проныл:

— Он сам мне их отдал, Борис Петрович.

— Кто «он»? Что отдал?

— Ну, Кутини этот… ну, ефимки энти…

Шереметев отпустил наконец ухо, спросил:

— Куда хоть стратил-то их, дурак?

— На девку, Борис Петрович.

— Пшел вон!

Савелов, держась за раскаленное ухо, кинулся к двери, но на самом выходе его догнал вопрос боярина:

— Девка-то хоть стоящая?

Адъютант уловил в интонации добродушие, свойственное боярину, оттого дал волю обиде:

— Поспробуйте… — и, всхлипнув, выскочил вон.

Борис Петрович тихо посмеивался, когда появился удивленный Курбатов:

— Что это с ним?

— Урок учил, Алеша. Урок.

Борис Петрович не привык торопиться, следуя русской поговорке: «Тише едешь — дальше будешь». И в Италии оставался верен себе — не спешил. В каждом городе находилось что-то интересное, удивительное, поражавшее русских и надолго задерживавшее их движение. Отмечая это в своем путевом дневнике, Курбатов все время восклицал: «Изрядно!» У него и дома, и церкви, и горы были «преизрядными». Это была высшая оценка любым достоинствам предмета — красоты, высоты, ширины. И фонтаны Рима, которых было великое множество, оказались «изрядными», а фонтан, где стоило нажать педаль, и он окатывал нажавшего водой, ясное дело, заслужил оценку «преизрядного дива».

Но особенно нравились русским сами итальянцы, их почти беззаботная веселость, доброжелательность, готовность помочь, услужить иностранцам. Дивились и женщинам, красоте их и даже доступности, правда иной раз обманчивой.

Если в Венеции любвеобильный адъютант разбил не одно сердце горячих итальянок, то в Риме от первой же получил решительный отпор и вернулся в гостиницу с синяком под правым глазом.

— Это где тебя угораздило? — спросил Шереметев.

— Зашибся, Борис Петрович. Налетел на столб в темноте.

— Ну теперь с фонарем-то не налетишь. Чай, светит… — усмехнулся боярин.

— Светит, — кисло согласился Савелов.

Но Курбатову наедине жаловался:

— Такая улыбчивая, задом крутит как змея: на, мол, бери. Я и взялся за задницу, а она, стервя, было-к глаз не вышибла.

— Да, — согласился Курбатов, — римлянки, пожалуй, построже венецианок будут. Зазорливее.

Последним словом и обозначил в путевом дневнике Алешка достоинства римлянок по сравнению с венецианками.

Свита Шереметева не только любовалась и восхищалась Италией. Незаметно перенимала многое от ее жителей, и не только в одежде. Как-то так случилось, что через несколько месяцев русские залопотали по-итальянски. Решил не отставать от своих слуг и Борис Петрович, велев дворецкому докладывать ему «по-италийски». Где было непонятно, требовал пояснять, но тоже по-итальянски. Так и не заметил, как вскоре начал понимать почти все, а потом и сам заговорил. И радовался этому не менее чем победе под Казыкерменем.

Вскоре все, в том числе и боярин, приветствуя друг друга, подчеркнуто говорили «чао», и дивились, что и при расставании полагалось «чаокать». Тогда освоили прощальную фразу «а престо», что обозначало по-русски «до скорого», а главное — напоминало родное слово «просто». Как тут не запомнить «а престо».

Хотя посольство и не предупреждало очередной город о своем прибытии, но там, как правило, уже ждали «русского генерала» со свитой. И встречали вполне гостеприимно. Даже в Риме, в огромном городе, не затерялось русское посольство. Уже на третий день к гостинице, где оно остановилось, подкатила телега, из которой стали выгружать корзины с фруктами и овощами. Как оказалось, все это было прислано в подарок русским от Папы Римского.

А вскоре Папа Иннокентий XII дал аудиенцию Борису Петровичу и принял его как высокого гостя, хотя и пришлось боярину, как было положено по протоколу, склониться перед ним до пола и даже целовать ноги Папе. Приняв от боярина письмо русского царя, Папа заверил его, что в борьбе с неверными Россия всегда будет иметь поддержку святого престола.

Шереметев искренне радовался, что «почва», которую он «рыхлит» для государева «посева», вполне плодородна: «Будет доволен царь трудами нашими».

В Риме в сопровождении дворецкого и адъютанта Борис Петрович посетил госпиталь и приют. В госпитале русских поразило, что каждый больной имеет свою чистую постель, что за ними ходят определенные люди, подавая им не только лекарства, но и пищу.

Приют оказался женский, и в нем находилось около «двух тысяч девок больших и малых», как записал Курбатов в дневнике. И у каждой из них «особая постеля с белыми простынями». И никто из приютских не был праздным, все, даже маленькие, трудились. Девочки вязали чулки, а взрослые женщины ткали сукно.

— Хлеб даром не едят, — заметил Шереметев.

— Это точно, — согласился Курбатов, — не то что в наших богадельнях.

Посетили и Неаполь, где хотели пожить дольше, уж очень красивым показался город. Однако началось извержение Везувия, полетели из жерла камни, заклубился дым, затряслась земля, и Борис Петрович отдал русско-италийскую команду:

— Бежим велочэмэнтэ [2], синьоры.

— Коррэрэ, — подсказал Алешка.

— Ладно, — согласился с замечанием боярин. — Коррэрэ велочэмэнтэ, ребята.

Так распрощались с Неаполем под гул и дым беспокойного вулкана. «От греха подальше», — резонно заметил Курбатов, пряча путевой дневник.

Уходили морем, для чего Борис Петрович нанял два корабля — фелюгу ^{58} и шебеку ^{59} . Сам со всей свитой на фелюге разместился, а трехмачтовая шебека, вооруженная пушками, выполняла роль охранника и разведчика — шла впереди. Предосторожность не была излишней. Накануне недалеко от Мессины четыре османских корабля напали на купцов и один корабль захватили.

Когда миновали Мессину и вышли на траверз Сиракуз в Ионическом море ^{60} , фелюгу Шереметева встретили семь мальтийских галер. Бориса Петровича пригласили подняться на флагман, и капитан-командор приветствовал его:

— Ваше превосходительство, от имени нашего магистра Раймунде де Рокафаула и всего Мальтийского ордена поздравляю вас с прибытием в наши воды.