Отплытие эскадры было назначено на 27 апреля. Сам Петр взялся командовать 44-пушечным кораблем «Апостол Петр», пошутив при сем: «Тезка мой не должен подвести меня». Но на остальные многопушечные поставил капитанами иностранцев, назначив к ним помощниками русских с наказом: «Учитесь!» Русским молодым капитанам достались мелкие суда — полугалеры {100} , гульки {101} , шлюпы и катера {102} .
На самом большом — 46-пушечном корабле «Крепость» — капитаном поплыл голландец Пембрук, человек многоопытный и отчаянный. Именно он должен был доставить посольство в Стамбул.
Флот, растянувшийся на узкой реке на несколько верст, плыл неспешно. Часто останавливался, экипажи высаживались на берег, разбивали палатки, варили уху, кашу.
В одну из таких остановок Петр зашел в палатку к Крюйсу и увидел, как несколько голландцев во главе с адмиралом, орудуя ножами, потрошат черепах, извлекая их из панцирей.
— Что вы делаете? — удивился Петр.
— Будем готовить фрикасе, — отвечал Крюйс. — Это лучший продукт в дальних морских плаваниях, всегда свежий.
— Как это делается? — заинтересовался Петр, поскольку к морским плаваниям был неравнодушен.
Повар-голландец обстоятельно ознакомил царя с процедурой приготовления фрикасе. Тот, воротившись в свой шатер, приказал денщикам наловить черепах и показал, как надо их разделывать, а повару объяснил, как готовить, строго наказав всем:
— Да не болтайте никому об этом.
И вскоре денщик Петра побежал по шатрам бояр с повелением: жаловать на обед к государю.
В царский шатер набилось их достаточно, расселись на ковре, по-татарски прибрав под себя ноги «калачиком», и Петр приказал подать фрикасе. Повара тащили дымящиеся паром, пахучие блюда в деревянных чашках и с ложками. Все ели, нахваливая царское угощение. Съел и Петр целую чашку и, облизав ложку, спросил:
— Ну как наше фрикасе?
— Отличное, — сказал Шеин.
— А как тебе, Салтыков? Понравилось?
— Очень, государь.
— А из чего оно приготовлено, знаешь?
— Из цыплят, наверно, — предположил Салтыков.
— Ну что ж… — Петр обернулся к денщику, подмигнул весело: — Павел, принеси гостям перья этих цыплят.
Меншиков, знавший все, тужился, надувая щеки, боясь рассмеяться прежде времени.
Денщик воротился с подносом, на котором горой высились черепашьи панцири, головы и заскорузлые лапы. Петр подхватил у денщика поднос, поставил на ковер.
— А вот вам и перышки, господа, — молвил весело.
Шеин побледнел. Салтыков икнул как-то нехорошо и выскочил вон из шатра, зажимая рот от подступившей тошноты. За ним побежал и Шеин под хохот Меншикова. И только бояре из бывших волонтеров, такие, как Толстой и Шереметев, отнеслись к этому вполне спокойно, хотя тоже посмеивались. За границей они и не такое едали.
Салтыкова рвало где-то рядом с шатром, ему вторил Шеин. Меншиков, просмеявшись, резюмировал:
— Какой продукт переводят! Ай-ай-ай!.. Нехорошо.
— Надо б было им за межу съездить, — заметил Шереметев.
— Верно, Борис Петрович, — согласился царь. — Там бы еще и лягушатинкой оскоромились.
Когда впереди завиднелись стены Азова, Петр приказал палить из пушек, приветствуя гарнизон крепости. В ответ загремели тоже выстрелы. Почти все жители высыпали на стену, махали руками, шапками, выражая искреннюю радость от вида соотечественников, приплывших на своих кораблях. Наскучась на краю земли в вечной тревоге и страхе под боком у беспокойных соседей-крымцев, азовцы были в восторге от вида такой грозной силы, приведенной сюда самим царем. Радовались даже воры и грабители, сосланные с семьями не в Сибирь, как водилось ранее, а на житье в Азов. Петру надо было срочно заселять завоеванные места, и он указал судам: воров и татей {103} сечь, не калеча, и ссылать в Азов на вечное поселение. Так что ныне добрую половину его жителей составляли ссыльные.
Царя у трапа встретил комендант и инженер Лаваль, к которому и обратился Петр:
— Ну, кажи, братец, что ты тут настроил?
— Пожалуйте, ваше величество, — с достоинством поклонился инженер. — Я думаю, вам понравится.
Царь в сопровождении Лаваля и Меншикова обошел все вновь построенные башни и остался весьма доволен. Особенно ему понравились те, где бойницы смотрели на реку и через них были высунуты жерла пушек.
— Молодец! — похвалил царь Лаваля, похлопав одну из пушек. — А из этой двадцатичетырехфунтовой можно любой корабль поразить. А, Меншиков?
— Да, я мню, мин херц, с этого места весь фарватер как на ладони, — согласился фаворит. — Турок в Дон не сунется.
На радостях, довольный Лавалем и его работой, царь устроил пир, на котором пил «здоровье инженера Лаваля» и всех строителей, хотя добрая половина из них и была ссыльными, каторжанами. От щедрот довольного царя и им перепало по доброй чарке. Заработали, заслужили.
На следующий день царь на катере «десятке» — что означало десять весел — отправился в Таганрог, захватив с собой лот и шест, чтобы измерять глубины в устье Дона. Однако глубины его не порадовали. Почти все устье было забито наносами песка, во многих местах едва прикрытого водой.
За государем следовало несколько «шестерок» и «восьмерок», в которых плыла его свита, бояре и офицеры.
Таганрогской крепостью царь остался доволен, даже спросил Шереметева:
— Ну чем она хуже мальтийской?
Борису Петровичу не захотелось омрачать радостное настроение государя, согласился, что крепость «хорошая», однако ради справедливости изволил заметить:
— Там раскаты будут побольше да стены потолще.
Но особенно понравилась царю гавань, хорошо защищенная со стороны моря.
— Вот сюда мы и перегоним весь флот.
На следующий день царь вернулся в Азов и приказал найти ему старожила-рыбака. Такой сыскался. Царь угостил старика чаркой вина, приступил к расспросам:
— Скажи, неужто никогда вода не поднимается в устье?
— Отчего же? Поднимается иногда.
— Когда?
— Когда вверху много снегу за зиму нападет, хорошо весной подымается.
— Ну, весну ждать целый год мы не можем.
— Тоды ветер надо ждать с полудня. Он нагонит воду.
— Как часты нагоны? Сколько ждать его?
— Кто его знает. Може, завтра задует, а може, и через неделю, а то и через месяц. Когда как.
Стали ждать нагона. Но не в характере Петра было сидеть и «ждать у моря погоды». Чуть свет он плыл на «шестерке» к устью, замерял глубины, ставил вешки, обозначая мели. И за неделю досконально изучил фарватер. Когда подул долгожданный зюйд-вест, Петр сам встал к штурвалу «Апостола Петра», велел поднять якоря и скомандовал:
— По местам стоять! Идем в бейдевинд-бокборт [3]под гротом.
На «шестерку», толкавшуюся у борта, крикнул:
— Передайте на «Крепость»: никому за мной не идти. Буду проводить всех сам. И живо ворочайтесь.
«Апостол Петр» медленно двинулся к морю, ведомый самим царем. Едва он закачался на морской волне, Петр спустился по шторм-трапу в «шестерку» и, отирая со лба пот, радостно скомандовал:
— Налегай, ребята, чтоб весла трещали. К «Крепости»!
К вечеру он вывел все многопушечные тяжелые корабли в море. Мелкие суда пригреблись сами, следуя по фарватеру, проложенному царем. По сему радостному для него событию был устроен на «Апостоле» пир, где самым веселым и счастливым человеком был государь. Пили все — офицеры, бояре и, конечно, гребцы царской «шестерки», столь славно потрудившиеся.
На следующий день весь флот был в Таганрогской бухте. Петр призвал к себе Крюйса:
— Господин адмирал, вручаю вам свой флот. Командуйте.
— Куда прикажете вести его, государь?
— Ведите к Керченскому проливу, адмирал. — Петр усмехнулся. — Будем нажимать на султана. Однако, Корнелий Иванович, постарайтесь с керченским пашой не ссориться, чай, не для ссоры стараемся, для мира.
