Сет глянул вверх и увидел, как глаза мясника распахнулись от удивления, а затем от боли. Потом убийца закрыл глаза, и мышцы его лица расслабились.

Взобравшись на сиденье, Сет увидел, как тело парня рухнуло набок. Через открытую дверцу стали видны промокшие от дождя серые штаны и синяя куртка. Лицо спасителя рассмотреть не удавалось. Было видно, как одна рука в синем рукаве вытащила здоровенный складной нож из спины парня, а вторая — носовой платок и вытерла кровь с лезвия. Потом руки сложили нож и убрали его в карман ветровки. Человек наклонился.

— Риджуэй, — раздался голос, — вы как, в порядке?

Риджуэй смотрел в гладковыбритое лицо Джорджа Страттона. Какое-то безумное мгновение Сет мог думать лишь о том, какой же паршивый смэш у этого парня из Цюриха.

Зоя следовала за Громилой сквозь складские тени и коридоры тьмы. На ее запястьях еле слышно позвякивали наручники. Талия бесшумно следовала за ними по огромной бетонной пещере к большому сооружению, напоминавшему декорации недостроенного дома посреди киносъемочного павильона. Металлический короб этой конструкции стоял прямо на заляпанном бетонном полу. Компьютерные и электрические провода, едва заметные в темноте, змеились с потолка склада.

— Сто девяносто шесть, — продолжала молча считать шаги Зоя, — сто девяносто семь, сто девяносто восемь.

Они остановились около металлической двери конструкции. Сто девяносто восемь Зоиных шагов было от камеры для ночлега до камеры для работы. Каждый день — сто девяносто восемь шагов туда и столько же обратно. Сперва эта монотонность действовала ей на нервы, но шли месяцы, и эта прогулка превратилась в приятный ритуал, физически раздвигавший границы ее жизненного пространства.

Громила повернул ключ, открыл дверь и втянул за собой Зою внутрь. Чуть погодя Громила повернул все рубильники, и свет залил комнату. Стены прямоугольного помещения — длина была почти вдвое больше ширины — были выкрашены в нейтральный цвет. Лампы с цветокорректирующими фильтрами свисали с потолка и наполняли все пространство светом, не оставляя ни единой тени.

В одном углу стояла шикарная мебель — «баухаус» и ван дер Роэ, — вывезенная из поместья Вилли Макса, и была устроена элегантная галерея. Дальний конец был оборудован для работы с произведениями искусства: верстаки с основными инструментами для снятия полотен с подрамников, лампы теплового излучения для выявления скрытой реставрации, спирт, растворители и прочие химикаты для тестов и очистки; там же стояли мольберты с картинами и столы, заваленные статуэтками, ларцами и старинными ювелирными украшениями.

Там же были ширмы, которыми отгораживалась рабочая зона от клиентов, приходивших присмотреть себе что-нибудь, а то и сразу купить. За сделки была вынуждена отвечать Талия. Чтобы быть уверенными в том, что она продает по верхней планке, ее комиссионные учитывались в счет погашения отцовского долга. Некоторые покупатели были уважаемыми директорами известных музеев или представителями богатых коллекционеров — они оставляли свою совесть за порогом, чтобы без ее угрызений спокойно выбрать себе что-нибудь баснословное. Они прихлебывали коллекционное французское вино двадцатипятилетней выдержки, тоже украденное у Макса, и наслаждались организованным для них импровизированным показом. Чеки подписывались, алчность торжествовала, амбиции удовлетворялись. А когда наутро там появлялась Зоя, пары-другой экспонатов обычно недоставало.

Беда была в том, что драма, как она догадывалась, подходила к финалу. Зоя была уверена, что, когда все будет продано, ее убьют. Однако сегодня любовь к искусству снова прогнала мысли о смерти — по крайней мере, пока она не останется с ними наедине.

Зоя и Талия прошли прямо к мольбертам в дальнем углу. Дверь за ними с лязгом захлопнулась — Громила вышел. Через мгновение дверь снаружи задвинули засовом и закрыли на два замка. Это была единственная дверь и единственный выход из помещения.

— Я оставила это тебе, — сказала Зоя, когда они дошли до угла, который обе уже стали называть «Поддельным рядом». Перед ними стоял Вермеер, большой серебряный поднос с изгнанием Адама и Евы из Рая, два практически одинаковых Ренуара, один из которых, по идее, был копией второго, серебряная рака в виде указательного пальца, и дюжина полотен Коро. — Все остальное маркировано, продано и отправлено покупателю.

— Если все всплывет, на многих знаменитых карьерах в мире искусства можно будет поставить крест, — заметила Талия.

— Они это заслужили, — резко ответила Зоя.

Талия всмотрелась в подделки.

— А с этим-то что не так? — спросила она, указывая на серебряный поднос.

— Великолепная работа, — сказала Зоя, — изысканная, но не начала пятого века, как утверждалось.

— С чего ты взяла?

— Фиговые листки на чреслах.

— Ну и?..

— Такого рода ханжество было не принято до позднего Ренессанса, — ответила Зоя. — До той поры о таком и слышно не было. Секс не считался чем-то постыдным все первое тысячелетие, пока об этом не раззвонила на всех углах католическая церковь.

— Черт! — Талия шлепнула себя по лбу. — Конечно! Я же знала! Что ж я сама не догадалась?

— Судя по документам, до тебя об этом не догадались многие признанные авторитеты.

— Почему?

— Может, их слепила красота. А может, потому что хотели верить в его старину. Тебе хочется в это верить, потому что за подлинную вещь можно получить больше.

Талия одобрительно хмыкнула и показала на двух Ренуаров:

— Совершенно точно, вот этот правый — подделка. Не хватает изящества.

— Вообще-то, — хмыкнула Зоя, — оба полотна принадлежат его кисти. Когда ему нужны были деньги, он заново писал то, что дороже покупалось, и продавал.

— Да уж, — сказала Талия, — стоит запомнить. Просто очень давно мне в руки не попадалось что-то настолько свежее. Последние пару лет я возилась лишь с тем, что сделали шесть — восемь тысяч лет назад, а то и больше.

— Не расстраивайся, — успокоила ее Зоя.

— Но тогда вопрос законности, — пробормотала Талия, переводя взгляд с одного Ренуара на другого. — Я имею в виду, что это настоящиеРенуары, но… — Она на секунду задумалась. — Ведь нет ничего страшного, если художник написал ту же картину еще раз.

— Абсолютно ничего страшного, — согласилась Зоя. — Кто-то, как Ренуар, делал это для денег. Некоторые художники просто любили время от времени возвращаться к одной теме. Но что более примечательно, как мне кажется: некоторые художники творили одно и то же несколько раз, потому что верили — это сделает их лучшими живописцами или скульпторами. Они хотели воздать должное тому, что полюбили.

Талия немного поразмыслила и медленно кивнула, согласившись. Раздался далекий гул поезда. Пол под ними задрожал.

— Ладно, а что насчет Вермеера? — сказала она, указывая на картину «Иосиф открывается своим братьям в Египте».

— Вермееров. Во множественном числе, — сказала Зоя и достала другую картину, поставив ее перед первой. — Вообще-то их два.

— Зоя, — воскликнула Талия в крайнем удивлении. — Этот Вермеер… «Чудо в Галилее»… Что он здесь делает?

— Добавила его сегодня перед тем, как закончить. Он стоял в углу. Видимо, я проглядела его раньше.

— Он…

— Ага, — согласилась Зоя. — Без сомнения, еще один Меегерен. Все Вермееры в коллекции были поддельными, кроме одного, который так меня впечатлил в первый день, когда я приехала к Максу.

Хан ван Меегерен был, вероятно, одним из самых знаменитых известныхфальсификаторов нашего века. Голландский художник с гениальной техникой письма и малой фантазией и вдохновением стал знаменит благодаря своим подделкам великого живописца Яна Вермеера Дельфтского. Картины предположительно «потерянного» периода жизни художника в Италии пользовались огромным спросом у многих коллекционеров и владельцев музеев. Великого мистификатора разоблачили после Второй мировой войны, когда его обвинили в сотрудничестве с нацистами и продаже национальных сокровищ Голландии. Чтобы спасти свою шкуру, Меегерен признался, что проданные им полотна — включая картину «Христос и прелюбодейка», приобретенную рейхсмаршалом Германом Герингом, — он написал сам.