По всей видимости, Иисус разыграл шутливую сценку (безыскусная простота марковского повествования стирает некоторые краски). Будучи спрошен о динарии, он с самым серьёзным видом притворился, что ничего про динарии не знает («какой такой динарий? принесите показать»). (Ход с дополнительным подтекстом: получается, что ревнители благочестия носят с собой римские монеты и хорошо про них знают.) Ему дают динарий. (Окружающие затаили дыхание.) Он берёт его в руки и, продолжая изображать наивность, спрашивает: «А чей тут портрет? Кто изображён?» «Как это кто? — опешили фарисеи — Император Тиберий, ясное дело». Иисус (изумлённо): «Император?? Так отдайте императору его монеты (что вы их таскаете с собой)!» Следует, по-видимому, взрыв смеха, и опасная для Иисуса ситуация остаётся позади. (Оказавшись немножко в дураках, фарисеи уже не могли продолжать серьёзную богословскую дискуссию о выплате налогов.) Но дальнейшая фраза Иисуса («а Божье отдайте Богу») уже должна была быть произнесена серьёзно, что и поставило точку в разговоре.
Заметим, что с остальной частью фарисейства Иисус, видимо, придерживался примерно одинаковых взглядов на римскую подать: она есть зло, но лучше её платить, ибо не за такие вещи стоит отдавать жизнь.
Не все иерусалимские разговоры Иисуса в этот период, однако, носили столь напряжённый характер. Довольно любопытный эпизод приводит Марк:
Один из книжников, слыша их (Иисуса и саддукеев) прения и видя, что Иисус хорошо им отвечал, подошёл и спросил его: «Какая первая из всех заповедей?» Иисус отвечал ему: «Первая из всех заповедей: слушай, Израиль! Господь Бог наш есть Господь единый; и возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всеми силами твоими, — вот первая заповедь! Вторая подобная ей: возлюби ближнего твоего как самого себя. Иной большей этих заповеди нет». Книжник сказал ему: «Хорошо, учитель! Истину сказал ты, что один есть Бог и нет иного, кроме Его; и любить Его всем сердцем, и всем умом, и всей душой, и всеми силами, и любить ближнего как самого себя, есть больше всех всесожжений и жертв». Иисус, видя, что он разумно отвечал, сказал ему: «Недалеко ты от Царства Божия».
Мк 12:28–34
В этом доброжелательном разговоре Иисус и один из иерусалимских богословов (который, видимо, доселе ничего не знал о взглядах Иисуса) взаимно удостоверяются, что придерживаются одинаковых взглядов на приоритеты Торы: самое главные заповеди — это заповеди, говорящие о любви к Богу и ближнему (Втор 6:4–5; Лев 19:18), а система жертвоприношений — на втором месте.
Старые христианские толкователи эту сцену иногда понимали в том смысле, что лишь один из «книжников» достиг высот подобного понимания, для остального же иудаизма они были недоступны. Это, конечно, не так. Во-первых, цитата из Второзакония («Слушай Израиль...») входила в текст базового исповедания иудейской веры, ежедневно читавшегося всеми благочестивыми иудеями и составлявшего значимый элемент литургии. В последующих раввинистических текстах ей и тому, о чём в ней сказано, придаётся огромное значение. Во-вторых, заповедь из Книги Левит («возлюби ближнего как самого себя») рассматривалась как ключевая такими столпами иудаизма, как Гиллель до Иисуса (Вавилонский Талмуд, «Шаббат» 31а) и рабби Акива после Иисуса (Сифра 89б).
Таким образом, если иметь в виду реальную сцену, стоявшую за Мк 12:28–34, то книжник к удовольствию своему убедился, что Иисус вовсе не маргинальный шарлатан, а учит согласно лучшим образцам фарисейства. Иисус же, как пророк, в свою очередь ответил, что приоритеты его собеседника — именно такие, какие предполагаются его проповедью о Царстве Божьем.
6. Помазание к погребению
Напоследок в этой главе рассмотрим эпизод, который произошёл совсем незадолго до ареста Иисуса.
И когда был он в Вифании, в доме Симона прокажённого, и возлежал, пришла женщина с алавастровым сосудом мира из нарда чистого, драгоценного и, разбив сосуд, возлила ему на голову. Некоторые же вознегодовали и говорили между собой: «К чему такая трата мира? Ибо можно было бы продать его более, чем за триста динариев, и раздать нищим!» И роптали на неё.
Но Иисус сказал: «Оставьте её, что её смущаете? Она доброе дело сделала для меня. Ибо нищих всегда имеете с собою и, когда захотите, можете им благотворить; а меня не всегда имеете. Она сделала, что могла: заранее помазала тело моё к погребению. Истинно говорю вам: где не будет возвещена благая весть в целом мире, сказано будет, в память о ней, и о том, что она сделала».
Мк 14:3–9; ср. Ин 12:1–8
В пользу историчности этого эпизода говорит тот факт, что независимая его версия содержится в Евангелии от Иоанна (Ин 12:1–8). Иоанн датирует эту сцену не двумя, а шестью днями до Пасхи (что несколько менее вероятно, но принципиальной роли не играет); мы также узнаём, что женщина, о которой идёт речь, — не кто иная, как Мария, сестра Марфы и Лазаря, одного из друзей Иисуса, а значит, видимо, та самая Мария, которая восседала ученицей у ног Иисуса (Лк 10:38–42; см. выше главу 6).
Сцена, которую приводят Марк и Иоанн, весьма необычна. Любопытна реакция учеников. Во-первых, по обычным патриархальным нормам само появление женщины на мужском обеде было предосудительно. Однако об их возмущении ничего не сказано, и мы уже можем догадаться, почему: за время проповеди они привыкли к более высокому статусу женщин. Во-вторых, заметны плоды, какие принесла проповедь Иисуса против богатства и чинопочитательства: при всём своём почтении и даже благоговении к Иисусу они открыто высказывают мнение, что подобное поведение женщины неправильно и нарушает заповедь жертвовать деньги на бедняков. (Возьмём для сравнения современный аналог: далеко не все традиционные, скажем, православные и католики осмелятся напрямую критиковать излишнее проявление почтения к своему духовному отцу при нём самом!) Эта мелкая деталь показывает, что Иисус не строил своё руководство Двенадцатью на авторитарных началах: реакция учеников имплицитно предполагала и недовольство им самим, коль скоро он не остановил Марию.
Ряд учёных, впрочем, считают поведение женщины неправдоподобным, и особенно неправдоподобным ответ Иисуса, который, в сущности, снова предсказывает свою смерть. Однако, если избавиться от навязчивого желания истреблять из исторической реконструкции все сцены, в которых тот или иной персонаж выказывает способность предвидеть ближайшее будущее, мы увидим, что ситуация правдоподобна. Вполне можно представить, что в то время, как ученики находились в некоторой эйфории по поводу близящегося Царства, от Марии, верной ученицы Иисуса, не укрылась перемена, происшедшая в нём. (Как женщина, она могла ещё и лучше чувствовать его эмоциональное состояние.) Нет ничего невероятного в том, что она сопоставила горькие намёки, проскальзывавшие в речах Иисуса, с очевидной, угрожающей ему опасностью и высказала свою любовь и тревогу единственным доступным ей способом. (Интересно, кстати, откуда вообще она взяла такие дорогие благовония? Будучи бедной женщиной, она не могла их купить и даже заработать на них. Возможно, кто-то из богачей пожертвовал его специально на нужды Иисусова движения.)
Строго говоря, ни из чего не видно, что Иисус вполне одобрял такую трату денег. Но он не стал останавливать женщину, а когда её стали ругать, заступился за неё. (Это уже второй известный нам случай, когда он заступался за эту женщину! Первый был в Лк 10:38–42, когда она хотела слушать учение Иисуса, а сестра гнала её на кухню.) Почему? Почему в этот раз он не стал ей препятствовать и объяснять про необходимость скромности и необходимость направлять все свои силы на почитание Бога, а не человека? Рискнём высказать предположение. В эти последние дни Мария оказалась единственной, кто понял (или почти понял), что у него на душе. Эта связь была ему дорога и была ему опорой.
