В аутентичности первой группы не приходится сомневаться: у христиан не было богословских причин выдумывать подобные вещи. По-видимому, Иисусу нравилось библейское выражение «сын человеческий», и он часто использовал его, говоря о людях вообще. Насколько мы можем судить, пришлось оно ему по душе и как самообозначение. Почему? Возможно, как выражение скромности. Восторги толпы, его новая роль апокалиптического пророка, возвещающего и даже неким образом приносящего Царство, — всё это было для него не только ново и необычно, но и выглядело в чём-то опасно. Он полагал, что совершаемые им исцеления и экзорцизмы могут переключить всё внимание на него, тогда как единственно важна центральность Бога (см. выше пункт 1). Соотнося происходящие события (а значит, и себя!) с библейскими пророчествами, он пришёл к выводу, что если какой-то библейский титул ему бы и подошёл, то это титул «сын человеческий», — именно вследствие того, что это, собственно, и не титул вовсе, а просто обозначение причастности к роду человеческому, с его тленностью, смертностью и сложной судьбой.

Приходили ли Иисусу на ум ассоциации с Дан 7:13–14? Полностью полагаться на достоверность высказываний, говорящих о будущем оправдании Сына Человеческого, никоим образом нельзя. Кажется сомнительной, однако, позиция тех исследователей, которые рассуждают в категориях альтернативы: либо Иисус не произносил слов в Мк 13:26 (и тому подобных), либо произносил и верил в своё второе пришествие. Будучи полон апокалиптических чаяний, Иисус, без сомнения, цитировал и перефразировал Дан 7:13–14 не раз. Без сомнения, уповал он и на указанное там грядущее оправдание народа Божьего («сына человеческого»), на смену хищных империй подлинной гуманной теократией. Своё собственное отношение к Дан 7:13–14 он мог понимать как участие в грядущем оправдании народа Божьего — участие одновременно рядовое (один из многих), но в каком-то смысле и не рядовое, потому что Иисус есть основное орудие Божие, через которое наступает Царство. Это не означает, что Иисус непременно идентифицировал себя с «Сыном человеческим» из Дан 7:13–14. Взаимосвязь — да, но не идентичность.

Как мы уже сказали в предыдущих главах, эсхатологические надежды еврейских современников Иисуса были весьма многообразны: единой чёткой схемы не существовало. Многие ожидали скорого конца времён, но не все связывали его с Мессией («Помазанником»). Одни думали, что Бог лично установит новое Царство, другие предполагали участие какого-либо великого ангела. Что касается специфически мессианских ожиданий, то и здесь отсутствовал стандарт. Скажем, ессейская секта Кумрана ожидала сразу трёх помазанников-мессий: помазанного Пророка, помазанного Первосвященника и помазанного Царя. За пределами Кумрана, впрочем, надежды чаще сводились к тому, что вместо коррумпированных и нечестивых правителей на трон вернётся законный потомок великого царя Давида, который установит праведное Царство. (Хороший аналог в художественной литературе мы находим у Толкиена во «Властелине колец», где возвращение государя — явная аллюзия на библейскую мессианскую тему.)

Как вписывается Иисус в эти надежды? Разумеется, он никак не подходил на роль помазанного Первосвященника: его происхождение из колена Иуды автоматически исключало его из кандидатур, да и ни из чего в текстах не видно, чтобы он претендовал на нечто подобное. Евангелисты и другие новозаветные авторы, как известно, видят в Иисусе прежде всего давидического Мессию. Их логика понятна. Они ориентируются на родословную Иисуса: Иисус происходил, в сущности, из старинной аристократии (пусть даже обедневшей, оттеснённой на обочину общества, её линии). Поскольку чаяли-то все израильтяне, главным образом, справедливой теократии, а Иисус был её вестником, такой взгляд на Иисуса вполне понятен. В самом деле, чего проще? Иисус имеет законное право на трон Давида, Иисус — главный провозвестник будущей теократии, Иисус собирает всех верных вокруг себя, и к тому же назначил двенадцать правителей для восстановленных двенадцати колен Израилевых. Вывод ясен: давидический Мессия.

Все эти выкладки хорошо сходятся, и тем удивительнее, что у нас нет ни одного мало-мальски надёжного высказывания, где Иисус называл бы себя Мессией или хотя бы выражал недвусмысленное согласие на эту роль и титул. Рассмотрим два единственных отрывка, где это может иметь место. Первый из них — исповедание Петра в Кесарии Филипповой. Вот как его описывает древнейший наш источник, Евангелие от Марка:

Под Мессией в данном случае понимается давидический Мессия. Но что стоит за реакцией Иисуса? Уже Матфей счёл нужным вложить в уста Иисуса развернутое одобрение (хотя и с оговоркой в Мф 16:20), а последующая христианская традиция обычно воспринимала Мк 8:27–30, как если бы там было сказано: «Да, правильно, но помалкивайте об этом». Однако этих слов Иисус не произносит, да и вообще, если называть вещи своими именами, не говорит ни чёткого да, ни чёткого нет. Чуть ниже он называет Петра «сатаной» (т. е. «противящимся» Мк 8:33/Мф 16:23), и ясно, что Пётр не понял его намерения. В общем, создаётся впечатление, что если имеется в виду и «да», то не безусловное. Более того, заметим, что мнения тех людей, которые считают его за Илию или пророка, не опровергнуты. Стало быть, вопреки популярному мнению Иисус здесь отнюдь не даёт согласия (или, по крайней мере, ясного согласия) называться Мессией.

Более ясный случай, казалось бы, мы имеем на суде Синедриона. Марк предлагает следующую версию:

Получается, таким образом, что единственное явное «да» у нас ограничено тем гипотетическим случаем, при котором не было никого из учеников Иисуса. Ни Петра (традиционно, но не вполне точно считающегося основным источником Марка), ни кого-либо другого из Двенадцати на Синедрионе не было. Откуда Марк вообще знает, что там происходило? Как мы увидим в главе 11, сцена допроса не выглядит достаточно достоверной. Создаётся впечатление, что евангелист вообще не имел точной информации и исходил из общих соображений. Скажем, он мог думать, что Иисус не называл себя Мессией в беседе с учениками, но уж на суде Синедриона-то назвал (не мог же он вообще ни разу не назвать себя Мессией!). Или, возможно, у Марка была приблизительная информация по слухам. Но тогда многое упирается в точные формулировки, а ими-то мы и не обладаем. Заметим, что Матфей, редактируя Марка, превращает однозначное «Я» в двусмысленное «Ты сказал» (Мф 26:64), что, конечно, есть согласие, но выглядит как согласие небезусловное (нечто вроде «в каком-то смысле», или «если тебе угодно так выразиться», «отчасти» или даже «не совсем» и т. д.). Лука также заменяет «Я» на уклончиво-двусмысленную фразу: «Если скажу вам, вы не поверите. Если же спрошу вас, вы отвечать не будете» (Лк 22:67–68). Почему же Матфей и Лука так отходят от Марка? Возможно, они корректируют его в свете более точных сведений, что Иисус не дал чёткого ответа. А возможно, они имели перед собой другой текст Марка: есть рукописи — меньшие по ценности, — которые и для Марка дают вариант «Ты сказал». Стало быть, и Мк 14:61–62 не может считаться свидетельством.

Более серьёзным аргументом в пользу того, что Иисус считал себя Мессией, можно считать аргумент косвенный: надпись на кресте, описывающая «вину» Иисуса. Согласно Марку, она выглядела так: