Несколько пояснений относительно последовательности событий. Столичные богословы инкриминируют некоторым ученикам Иисуса (не самому Иисусу!) то, что они не соблюдают должным образом уставы о ритуальном омовении рук перед едой. (Т. е. изначальная ситуация к кашруту не имеет отношения.) Подтекст такой, что Иисус попустительствует неблагочестивому поведению, а это бросает тень на его собственное благочестие. (Можно представить, как обрадовались фарисеи возможности «уколоть» преемника Иоанна Крестителя: им часто доставалось от последнего за нарушение заповедей!) Иисус заступается за учеников: не умыть рук перед едой не грех, поскольку это нарушает лишь «предание старцев», то есть устав человеческий, — фарисеи же не имеют морального права осуждать подобное поведение, ибо виновны в нарушении некоторых из заповедей Торы. В подтверждение он приводит такой случай: чей-то сын пообещал отдать всю причитающуюся родителям помощь не им, а на Иерусалимский храм (возможно, в пылу ссоры); фарисеи же затем утвердили его поведение. (Возможно, им и не понравилось его поведение, но они рассудили, что обет есть обет.) С точки зрения Иисуса, это один из случаев, показывающих деградацию фарисейства как движения. Затем Иисус возвращается к поднятому фарисеями вопросу и возвещает уже публично, что «ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его».

Мы специально процитировали и прокомментировали сцену целиком, ибо часто фразу в Мк 7:15 вырывают из контекста, называя её ультралиберальной. Учёные из «семинара по Иисусу» (см. выше главу 5) даже усматривают здесь одно из доказательств тому, что Иисус разочаровался не только в апокалиптике, но и в мало-мальски традиционном иудаизме в целом. Мк 7:14–15 объявляется ими аутентичным речением Иисуса (а вся предыдущая сцена — недостоверной!), «резкой критикой в адрес заповедей о ритуальной чистоте» и «стиранием социальных границ». И напротив, многие оппоненты семинара считают, что фраза в Мк 7:14–15 придумана евангелистом или кем-то из поздних христиан: по их мнению, Иисус как ученик Иоанна Крестителя и апокалиптический вестник просто не мог такого сказать, и перед нами попытка языкохристианской общины обосновать своё вольное отношение к Торе, вкладывая его в уста самого Иисуса.

Автор этих строк присоединяется к тем учёным, которые придерживаются третьей линии: высказывание в Мк 7:14–15 аутентично, но не имеет того радикального смысла, который в нём часто находят. Свет на него проливает контекст, который обе полемизирующие между собой научные школы недоучитывают. О чём же говорит контекст? Во-первых, мы видим, что к Иисусу собрались столичные фарисеи. Это многое говорит о репутации Иисуса: если бы Иисус был известен как смутьян, оспаривающий то одну заповедь Торы, то другую, фарисеи не отправились бы в столь дальний путь, но вообще побрезговали бы общением со столь сомнительной личностью. Их приход означает, что изначально они считали Иисуса человеком более-менее своего круга, с которым можно вести конструктивный диалог и который во многом разделяет их богословские взгляды. Во-вторых, ответ Иисуса построен на противопоставлении «заповедей человеческих» («преданий старцев») «заповедям Божиим» (содержащимся в Торе): фарисеи придираются к нарушению первых, тогда как сами не следят должным образом за вторыми, куда более важными. Если бы в Мк 7:14–15 Иисус решил оспорить кашрут, он подрубил бы сук под своей же собственной аргументацией, поскольку установления о кашруте составляют часть Торы. Уже отсюда видно, что критики в адрес кашрута здесь нет и в помине. Понимать фразу Иисуса в этом смысле стало естественно уже в неиудейской среде; для иудеев же, принимавших кашрут по умолчанию как нечто априорное, было ясно, что имеется в виду некая гипербола. В-третьих, гипербола в Мк 7:14–15 имеет переклички с пророческой традицией Израиля: ещё древние пророки сурово обличали обрядоверие и утрату правильных приоритетов, когда человек за ритуалами забывает о социальной справедливости и милосердии. При этом, возвращая приоритеты на место, пророки риторически могли резко высказываться о ритуалах как таковых, имея лишь в виду, что их роль — второстепенная, подчинённая (напр., Ис 66:1–4).

Если смотреть на Мк 7:1–15 этими глазами, становится ясно, что перед нами один из образцов той пророческой критики, которую возродил Иоанн Креститель, а за ним Иисус. Мк 7:14–15 — это не отмена кашрута, а обличение неправильного отношения к нему. Параллели к нему, отчасти проливающие дополнительный свет на него, мы находим и в других слоях традиции. Например:

Очень многие библеисты считают эти слова, как и большую часть обличений в Мф 23, поздней выдумкой, отражающей не мнение Иисуса, а тяжёлые отношения между иудеохристианской общиной евангелиста и зарождающимся раввинистическим движением. При этом считается, что нарисованный в Мф 23 портрет фарисейства крайне тенденциозен. Среди аргументов приводят, в частности, тот факт, что учения Мишны и Талмуда, содержащие ссылки в том числе и на мудрецов I века, не доносят до нас подобного законничества, но, напротив, часто отражают заботу о социальной справедливости и благородные этические акценты.

Эту аргументацию нельзя автоматически сбрасывать со счётов. Матфей (а в какой-то степени и другие евангелисты) и впрямь бывают несколько пристрастны к вождям той части иудаизма, которая не пошла за Иисусом. Однако не следует забывать, что при кодификации Мишны в начале III века далеко не все предания вошли в нормативный корпус: отсев шёл по многим параметрам, в том числе и по этической зрелости. Иными словами, те учения и мнения более ранних учителей, которые были признаны этически или доктринально несостоятельными, были отброшены. (Вообще не стоит считать, что Иисус и ранние христиане были единственными, кто критиковал фарисеев. В самих же раввинистических текстах есть множество примеров обратному.) По высотам Мишны и Талмуда не стоит априорно судить о том, с чем можно и с чем нельзя было столкнуться в Иерусалиме 20-х годов первого столетия. Возьмём для сравнения такую приблизительную параллель: сколько прискорбных злоупотреблений мы наблюдаем в любой христианской конфессии наших дней! Если взять, к примеру, российское православие (или польское католичество, или американское протестантство) — всегда ли оно соответствует тому, что заповедуют даже официальные церковные документы или каноническое право? Всегда ли можно по поведению и учениям святых и праведников судить о мнениях священников и пасторов? Да и в прошлых веках: отражают ли «Добротолюбие» и святоотеческие труды все мнения клириков первого тысячелетия? Отнюдь. И так в любой конфессии, в любой религии. Вряд ли иудаизм времён Иисуса был исключением. Читая замечательные учения того же Гиллеля, знаменитого фарисея и старшего современника Иисуса, мы должны понимать, что далеко не все фарисеи были как Гиллель.

Мк 7:1–15 и Мф 23 отражают типичную резкую пророческую критику. Практически все исследователи согласны, что Иоанн Креститель и Иисус были эсхатологическими пророками-обличителями, призывавшими народ Израилев и его элиту к покаянию. Так почему же их смущает наличие в евангельской традиции подобных текстов? Разве не очевидно, что это материалы именно того плана, который мы должны были бы ожидать? Иудаизм и Тору они никоим образом не отменяют и не критикуют, но критикуют лишь — характерным для профетизма образом — уклоны в сторону ритуализма и юридического формализма. Те трагические последствия, которые Мф 23 имело подчас в поздней христианской экзегезе (использование в целях антисемитизма и антииудаизма), не должны закрывать нам глаза на тот факт, что Иисус предстаёт в них наследником пророческой традиции Израиля.