— Никита, а куда мы едем? — спохватилась я.

— Ко мне, — коротко ответил он.

— А у тебя есть что-нибудь выпить?

— А что ты хочешь?

— Водку или коньяк.

— Все есть, не волнуйся, — Никита уже привычно, по-хозяйски положил мне руку на колено.

Его рука была горячая и сухая, и мне стало тепло и спокойно.

— А что мы будем у тебя делать? — поинтересовалась я.

— А что, есть варианты? — удивился Никита.

Я снова покраснела. Для детства уже поздно, для климакса еще рано, но эти горячие непослушные волны просто замучили меня своим постоянством и непредсказуемостью. Рядом с Никитой я превращалась в какую-то плоскую тряпичную куклу, которую он постоянно комкает в руках и использует по своему личному усмотрению. Неожиданное упрямство охватило меня и завело. Я решила хотя бы попробовать посопротивляться. Риск дело благородное. Экспериментов в этой области мне производить не приходилось, и обычно послушная Маша, вопреки собственному неодолимому желанию, вдруг выпалила:

— Тогда я не поеду.

— Не понял…

— Я не поеду, — повторила я и напряглась.

Никита ехал какое-то время молча, а потом вдруг резко остановился:

— Тогда выходи.

— Куда?

— Ты же сказала, что не поедешь?

— И что?

— Вот и выходи.

— Ты это серьезно? — опешила я.

— Абсолютно, — спокойно ответил Никита.

Я сидела и хлопала глазами. Эксперимент явно не удался. Колба забурлила и взорвалась. Только осколки летали по салону и ранили меня своими острыми краями. Перед глазами плыли красные круги и сверкали желтые молнии. Я стала судорожно стаскивать с себя его свитер. Руки у меня дрожали, а губы тряслись.

— Сволочь недобитая, — шептала я, — гад не раздавленный, кобель не использованный, презерватив не смазанный…

— Давай-давай, пошевеливайся, — торопил меня Никита, с усмешкой наблюдая за мной.

Я выскочила из машины и побежала в сторону метро. Слезы, смешиваясь с дождем, текли у меня по лицу. Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Себя ненавижу! Как я могла связаться с такой скотиной! Как не рассмотрела сразу, не почувствовала! Было же понятно все с первого взгляда. Правильно Юлька сказала: «Не влезай, убьет». Умный в гору не полезет, а дурам — закон не писан. Дур только и тянет на таких. Только такие и нравятся. Чтоб нерв был, игра, интрига. Драматургия, режиссура, финал.

Финал? Это что, конец? Больше ничего не будет? Я встала как вкопанная, ошарашенная своим неожиданным открытием. Господи, только не это. Что угодно, только не это. Не вынесу, не переживу, не справлюсь. Сломаюсь и буду права.

Дождь лил не переставая. Я обхватила плечи руками и затравленно оглянулась. Никитин «фольксваген» стоял у обочины.

Чего он ждет? Почему не уезжает?

Я оценила расстояние до метро, потом снова обернулась и увидела, как машина медленным задним ходом приближается ко мне. Когда она совсем со мной поравнялась, из нее вышел Никита и, подойдя ко мне, широким театральным жестом накинул мне на плечи свой драный свитер. Типа в соболя укрыл.

— Прости меня, — проговорил он, заглядывая мне в глаза и пытаясь улыбаться.

Я стояла точно Пизанская башня, отклоняясь от него градусов на пятнадцать. Мои коленки и зубы стучали в унисон.

— Ды-ды-ды-ды, — ответила я.

— А что делать? — виновато сказал Никита. — Таким меня мама родила. — Он снова робко посмотрел мне в глаза и, обняв за плечи, аккуратно, как маленькую, повел к машине.

— Так все-таки ко мне? — осторожно поинтересовался Никита.

— Черт с тобой, — быстро, чтобы он не передумал, согласилась я.

Никита молчал и улыбался.

— Что улыбаешься? — с досадой спросила я. — Укрощение строптивой прошло удачно?

— Ты это о чем? — удивился Никита.

А глаза голубые-голубые…

— Ладно-ладно, смеется тот, кто смеется последний.

— Вот это — пожалуйста, — засмеялся Никита, — это — на здоровье. Никогда не был последним, и никогда им не буду.

— Да! — восхитилась я. — Ты у нас такой, ты у нас number one. Вот еще бы разобраться, в чем?

— А ты до сих пор не разобралась? — все еще улыбаясь, спросил Никита.

— Представь себе, нет, — язвительно ответила я и, не подумав, неожиданно для себя добавила: — И вообще, мне твои картины не нравятся. То березка, то рябинка… Край родной на век любимый… Не верю я тебе. И Антону твоему не верю.

— При чем здесь Антон? — опешил Никита.

— Ни при чем, — сказала я и прикусила язык.

— Ладно, не говори, — легко согласился Никита. — Вот только где ты могла видеть мои картины?

— Как где? У тебя в мастерской.

— Если ты имеешь в виду мастерскую моего отца, то там висят не мои картины, а его.

— Извини, я не знала.

— Ладно, проехали, — сказал Никита, поворачивая во двор, — и приехали заодно.

Лифт не работал, и мы пешком потащились по лестнице на последний этаж.

Я прижимала к груди влажный свитер. Никита нес большой пластиковый пакет с продуктами. Я вдруг вспомнила, что с утра еще ничего не ела и не пила, если не считать хваленого Юлькиного эспрессо.

— Сейчас я тебя замочу в горячей воде, а потом буду кормить, — угадывая мои тайные желания, обнародовал программу Никита.

— А мочить-то зачем?

— Чтоб не простудилась, — объяснил Никита и добавил: — Ты мне здоровая нужна.

— А больная не нужна? — обиделась я.

— Больная тоже нужна, но меньше.

— Хоть бы притворился, что ли. Слово какое-нибудь доброе сказал, хотя бы смеха ради…

— А зачем притворяться? — не понял Никита. — Молодая и здоровая всегда лучше старой и больной. Против этого факта, надеюсь, ты ничего не имеешь против?

— Не имею. Ничего. Но лечить надо тебя, а не меня.

Мы бы и дальше так шли и лениво переругивались, но лифт вдруг вздрогнул, чуть-чуть проехал и призывно распахнул свои двери как раз напротив нас.

— Прошу вас, — пропуская меня вперед, пригласил Никита.

— Благодарю, — ответила я, входя в лифт.

Никита нажал нужную кнопку, и мы было поехали. Но работоспособности лифта хватило ровно на полпролета. Лифт зашипел, заскрежетал жалостливо, подпрыгнул и остановился.

— Приехали! — радостно воскликнул Никита и засмеялся.

— Застряли. — Я чуть не плакала.

Никита сполз вниз по гладкой ламинированной стене и удобно устроился на полу, широко раздвинув ноги.

— А в лифте мы с тобой еще не пробовали, — сказал он и вопросительно на меня посмотрел.

— Вот только все брошу! — пообещала я.

— А серьезно? — не унимался Никита.

Лифт чихнул, дернулся и медленно двинулся вверх, спасая меня и разочаровывая.

До последнего этажа добрались молча и без особых приключений. Честь моя не пострадала, настроение испортилось.

Ванны у Никиты не было, но душ он оборудовал профессионально. Черный кафель, красная душевая кабина, желтые махровые простыни.

Я быстренько разделась и встала под плотные горячие струи. Вода стекала с меня как с горной вершины. Мурашки разгладились, кожа покраснела, глаза закрылись сами собой, и я поплыла верхом на радуге по бескрайним просторам второго по значимости жизненного удовольствия.

«Куда вода — туда беда, куда вода — туда беда», — приговаривала моя бабушка, когда в детстве в конце генеральной субботней помывки поливала меня из старинного медного кувшина. Я стояла в тазу, закрыв лицо руками, и повторяла за бабушкой: «Куда вода — туда беда, куда вода — туда беда…»

Медленно, как в трансе, теперь проговаривала эти слова взрослая Маня, стоя в уютной душевой кабине, а где-то издалека, сквозь туманы и дожди, через годы, через расстояния затихающее предгорное эхо доносило до меня чей-то слабый, многократно повторяемый, тонущий в шуме водопада призыв:

— Машка, открой сейчас же! Открой, Машка, все прощу! Открой, а то я взломаю дверь!

Осуществляются мечты, однако.

Я вышла из душа розовая и махрово-желтая, словно свинокур. Или свиноцып? Короче, розовая как свинка и желтая как цыпленок. Никита злой и надутый сидел в кресле и пил кофе.