Пора делать ноги. Мое присутствие на этом празднике жизни становится неуместным. Юлька закинула крючок, рыбка заглотила наживку, исход предрешен, надо только не мешать, и любитель-рыболов получит свою золотую медаль с надписью посередине: «За все!»

Уйти по-английски не получится, но я решила не ломать особенно голову и ввернула в образовавшуюся паузу:

— Ах, Сам Самыч, как с вами хорошо! Но, к сожалению, нам пора. Дела, сами понимаете, превыше всего.

— Какие дела, Машенька? Вы меня обижаете! — Сам Самыч надул губки и загрустил.

— Хотя Юленька может остаться, — предложила я, — а у меня на сегодня еще назначено несколько встреч.

Юлька смотрела на меня с нескрываемым восхищением, мол, врет и не краснеет, и не найдя слов, подходящих для столь памятного события, энергично затрясла головой в знак согласия. Сам Самыч несказанно обрадовался такому повороту дел и привстал для прощального лобызания рук. Он уже вытянул губы в трубочку, но я опередила его порыв крепким рукопожатием. Получилось естественно и по-деловому. Ай да Машка, ай да мамина дочь. И примерная Юлькина ученица.

Пошатавшись еще пару часов по выставке, нагрузившись дармовыми каталогами, глянцевыми журналами, рекламными проспектами и прочей бесполезной ерундой, я поковыляла к выходу с чувством выполненного долга.

У выхода с выставки толпились лица кавказской национальности и предлагали за полтинник довезти до метро. В который раз я удивилась удивительному сходству наших выходцев с Кавказа с уроженцами Апеннинского полуострова. Чем тебе не итальянцы? Такая же быстрая речь, стремительная жестикуляция, жажда наживы и проблески утренней железобетонной похоти в глазах.

Я устроилась на заднем сиденье автомобиля и облегченно вздохнула. Ноги гудели, руки отваливались, усталость, набравшая обороты после продолжительного многочасового хождения по выставке, давала о себе знать.

Га д Савва Морозыч, мог бы и позаботиться о своих сотрудниках. А то ни командировочных тебе, ни проездных.

— Простите, как вас зовут? — обратилась я к водителю.

— Ибрагим, — радостно отозвался парень.

— Ибрагим, а не могли бы вы отвезти меня не до метро, а немного дальше? — предложила я. — Я, разумеется, заплачу.

— Конечно, дорогая, — повеселел Ибрагим и прибавил газ.

Без приключений добравшись до дома, я в первую очередь приняла ванну. Потом заварила себе зеленый чай с жасмином, потом решила пожарить яичницу, но раздумала, взяла каталоги, привезенные с выставки, и легла в постель. Глаза какое-то время напрягались на глянцевых цветных картинках, но быстро утомились и стали слипаться. Ибрагим — какое знакомое имя, подумала я и почти мгновенно провалилась в тяжелый беспокойный сон.

Второй сон Марьи Ивановны

Была такая же дружная и ранняя весна. Только вместо цветов мать-и-мачехи, в степи проклюнулись тюльпаны. Желтые и наглые цветы вынули из песка короткие шеи и тянулись к солнцу, опираясь на длинные распластанные по земле листья.

Офицеры привозили с учений полные чемоданы тюльпанов, и на короткий период забытая богом азиатская дыра превращалась в маленькую Голландию. Цветы были всюду: в каждом доме, в каждой квартире, в каждой комнате стояли они в вазах, горшках, чайниках и даже в больших суповых кастрюлях. Школа, библиотека, клуб, магазин и Дом офицеров были завалены тюльпанами, которые тамошние работники утрамбовывали в стеклянные банки, пластиковые канистры, цинковые ведра и другие, не приспособленные для такого великолепия емкости.

Я и девчонки из моего класса убегали после уроков в степь и там, вооружившись крепкими кухонными ножами, ловко доставали из-под песка теплые, нагретые солнцем цветы. Длинные белые стебли уходили глубоко в землю и заканчивались там крепкими коричневыми луковицами. Луковицы мы оставляли нетронутыми, а цветы рассовывали по сумкам со сменной обувью и уносили домой. Матери сначала ругали нас за опоздание к обеду, а потом невольно замолкали, очарованные пышным великолепием первых и единственных в этих краях весенних цветов.

Праздновать весну жители военного городка начинали с двадцать третьего февраля. Святое дело, день Советской армии и флота, со всеми вытекающими по этому поводу и втекающими напитками. После него случался небольшой перерывчик, и наступал очередной праздник Восьмое марта — день советских жен и матерей, дочерей и сестер, бабушек и тетушек и всех им подобных. После Международного женского дня шли просто хорошие дни. А уж про Пасху и говорить нечего. В эпоху развитого социализма катание яиц являлось любимой народной забавой.

Солдаты-строители под порядком ослабевшим контролем отцов-командиров разбегались со стройки по близлежащим улицам и дворам в поисках еды и приключений.

Однажды и к нам во двор забрел такой беглый солдатик. Я сидела на лавочке и плела браслет из разноцветной проволоки. Он сел рядом и стал молча наблюдать за мной.

— Чего уставился? — буркнула я и отодвинулась от него на полпопы.

— А ты чего такая злая? — удивился он и чуть-чуть придвинулся ко мне.

Что могла ответить одиннадцатилетняя оторва взрослому здоровому мужику?

— Сам дурак.

— А ты кто такая, а? Почему так со взрослыми разговариваешь?

— А ты кто такой? Откуда взялся здесь командовать?

— Я Ибрагим.

— Подумаешь, Ибрагим, — передразнила его я.

— А ты «Белое солнце пустыни» смотрела?

— Ну.

— Так вот я — Ибрагим.

— Ну и чё?

— А просто так.

Он замолчал на минуту, а потом спросил:

— А тебя как зовут?

— Не твое собачье дело, — вежливо ответила я.

— Вот и познакомились, — сказал Ибрагим, — я — Ибрагим, а ты — Нетвоесобачьедело.

Я не выдержала и засмеялась.

— Ну, так-то лучше, — заулыбался Ибрагим и, почесав в затылке, добавил: — Принесла бы, что ли, водички. Пить очень хочется.

— Еще чего не хватало. Да у меня и дома никого нет, — соврала я. Мама была дома и шила для заказчицы очередное платье.

— А ключ от дома у тебя есть?

— И ключа нет.

— Это плохо, — вздохнул Ибрагим, вынимая из кармана папиросы.

Он глубоко затянулся и замолчал.

— Давай, что ли, поиграем во что-нибудь? — неожиданно предложил он.

— Во что это мы с тобой можем поиграть? — воскликнула я.

— В прятки, например.

— С ума, что ли, сошел? Где тут прятаться-то?

— А мы с тобой не в простые прятки будем играть, а в солдатские.

— Это еще как? — Я отложила свое плетение и впервые за все время нашей беседы посмотрела на него с интересом.

На меня глядели черные тревожные глаза, и, как только я почувствовала легкий холод за спиной, Ибрагим тут же засмеялся, сверкнув крепкими белыми зубами:

— У, хитрая какая. Пойдем лучше в подъезд, там все и расскажу. А то что-то я замерз совсем.

На мне было надето голубое драповое пальто и красный берет с помпоном. На Ибрагиме — теплый солдатский бушлат и шапка-ушанка.

Мне не холодно, а он замерз, подумала я. Но любопытство было сильнее скрытой где-то внутри тревоги, и я поднялась с лавочки и пошла по направлению к подъезду.

Мы поднялись на второй этаж и остановились у батареи. Ибрагим положил на нее ладони и застыл, как будто в нерешительности.

— Ну? — коротко спросила я.

— Что «ну»?

— Рассказывай.

— Про что рассказывать?

— Ну, ты воще! Про солдатские прятки, конечно!

— Подожди, надо подготовиться, — тянул время Ибрагим, — видишь, руки грею.

— А руки здесь причем? — не поняла я.

— Так я же руками прятать буду.

— Что прятать?

— А все равно что, вот, например, денежку. У тебя есть денежка?

— Ну, есть пятнадцать копеек, мама на пирожок дала.

— Вот и хорошо, давай ее сюда.

— Ишь какой хитренький, фигушки тебе.

— Да я отдам, дурочка, — засмеялся Ибрагим, — поиграем и отдам. Надо же нам что-то прятать.

— И где мы ее прятать будем?

Ибрагим помолчал задумчиво и ответил:

— Сначала я буду прятать ее у себя, а ты будешь искать, а потом ты будешь прятать ее у себя, а искать буду я.