— Как — за что? Вот! — и капитан раскрыл перед начальником папку.

Семиволос полистал бумаги. «Опять эти 0,2 грамма! Скольких же он посадил за них? Лепит каждому, кто попадает к нему в руки!» — возмутился про себя Семиволос, а Иван Петрович, услышав его мысли удивился: как же так, начальник только отмечает подлость подчиненного, и не в силах поставить лепилу на место?

И словно в ответ на это Семиволос, поморщившись брезгливо, вернул часть бумаг капитану с замечанием:

— Не пройдет. В прокуратуре и в суде твои 0,2 грамма уже надоели.

«Как это — надоели?! — возмутился про себя Хорьков. — Не хочет Семиволос опять стать подполковником?»

— А это — что? — тыкал пальцем начальник в остальные бумаги. — Заключение экспертизы без даты, заявление потерпевшей и показания свидетелей — тоже. Твоя цидула также без даты! Ну, знаешь, я впервые рассматриваю документы об изнасиловании с открытой датой!

И Семиволос бросил папку капитану. «Да он не в подполковники, а сразу в старлеи метит!» — возмутился Хорьков, но опять промолчал.

— Если на него ничего нет, то придется освободить, — сказал Семиволос, но без твердости в голосе.

— Как это — отпустить?! Я его столько ловил, Варвара Лапшина звонит каждый день, грозит настучать начальству.

— Тогда поступим так. Пусть он посидит в одиночке. Поработай над документами. Никого к нему не допускай. Пока сам его не допрошу. Он — известный поэт, нам пресса такую головомойку устроит!

Тут Иван Петрович сканировал мысль начальника: «Хорьков может в общей камере и потасовку устроить. С летальным исходом для задержанного».

— Да какой он поэт? Он — мошенник.

— Это ты со слов Варвары баешь. А она дама с фантазией. Разгружусь — позвоню. Свободен.

Иван Петрович не сомневался: Семиволос готов сам подставиться, чтобы помочь ему. Но такую жертву с его стороны поэт принять не мог. Поэтому и стал искать выход из создавшегося положения.

А капитан Хорьков стал названивать Дарье Чертковой. Ее на работе не было, домашний телефон тоже не отвечал.

Иван Петрович в течение многих недель запрещал себе даже думать о ней, а тут вдруг захотелось узнать, а что же стало с любительницей так называемого пирсинга, точнее — бесовских брильянтов в пупке?

Пошло «кино». Она — в библиотеке, она — на панели, она — с тремя чертями, теми самыми, в черных шляпах, с упоением занимается групповым сексом…

Иван Где-то задержал свое внимание на сцене посещения психиатра господина Тетеревятникова. Было не совсем прилично поглядывать за дамой, пусть даже и бесовкой, когда она откровенничала с врачом. Но Иван Петрович извинил себя на том основании, что его нынешнее искусство тоже, судя по всему, требует жертв.

— Понимаете, доктор, меня с некоторых пор преследуют приступы сильнейшего стыда. На работе стыжусь клиентов. В общественном транспорте вдруг начинаю краснеть. Не только заливаюсь краской, но и стесняюсь как барышня времен Тургенева, — рассказывала она психиатру, и лицо ее при этом пылало ярким румянцем.

— Позвольте спросить, а кто ваши клиенты?

— Читатели библиотеки.

— А точнее?

— Не без этого, дорогой доктор. Подрабатываю и на любовном фронте.

— Вот и я подумал: такая фактура и прозябает в книжной пыли?

— Вы не только психиатр, но и психоаналитик! Так как же мне преодолеть стыдливость и застенчивость?

— Должно быть, вы недавно весьма согрешили. Пойдите в церковь на исповедь. Может, и поможет. Но если разобраться, это вам сильно мешает?

— Но я же краснею на каждом шагу, извините, как дура.

— Позвольте категорически не согласиться. Дарья, Дарья… — господин психиатр искал глазами отчество пациентки в ее истории болезни.

— Люциферовна, — подсказала она.

— Необычное отчество. Вы из лютеран? — ляпнул господин психиатр.

— Ага, — насмешливо ответила дама.

— Так вот, Дарья Люциферовна, позвольте не согласиться с вами. Стыдливость и застенчивость, алый румянец, который то и дело вспыхивает на ваших щечках, придает вам изумительный шарм. Тут не лечиться надо, а бояться, чтобы это не пропало! — с неожиданной резвостью и игривостью воскликнул господин психиатр и решительно встал. — Вы не против, если мы закроемся на ключ? Не стану же я с вас брать деньги!

— Да, офицеры, в том числе и запаса, с дам денег не берут, — заметила язвительно Дарья Люциферовна и поинтересовалась, ей можно уже раздеваться?

— Не можно, а нужно, мадам. До чулков. Я люблю в чулках. Но терпеть не могу колготок.

И они дружно и похотливо захохотали.

Иван Петрович хотел было вырубить «кино», но тут явилась к нему вполне стоящая идея. И господин Тетеревятников с ужасом осознал, что он занимается сексом с древней, костлявой дамой, обряженной в невообразимо старые и прогнившие до запаха обноски. Ржавая коса, прислоненная к запертой двери, была тут же. Господин психиатр совсем растерялся, не зная, как ему быть. Если прекратить отвратительные телодвижения, как их называл Кант, то это может не понравиться даме, и она, чего доброго, не получив оргазма, пустит в дело знаменитое орудие своего труда. Но и продолжать эти телодвижения у него никаких технических возможностей, причем навсегда, уже не было.

«Хочу к своей бабушке!» — неожиданно подумал Иван Петрович, которому надоела сцена совокупления с костлявой. Никакой своей бабушки он не помнил, никогда в прежней жизни не хотел к ней. Но вот возникло, вырвавшись из глубин человеческого существа, такое желание.

Вероятнее всего, строил он догадки, ему захотелось к своей тетке, которая вдруг нашлась и выхаживала его в больнице. Странным было то, что он, обладая возможностью путешествовать во времени и пространстве, в том числе и гиперпространстве, ни разу не поинтересовался своими родителями и предками. Откуда он родом, как жил до того, как осознал себя Ваней со странной фамилией Где-то.

Не на небесном же сервере были блокированы эти сайты. Просто у него атрофировалось чувство семьи и рода, он превратился в Ивана, не помнящего родства? Подумалось о том, что в таких Иванов превращаются десятки тысяч детей, брошенных матерями-кукушками, сотни тысяч сирот, обитающих на чердаках, в подвалах, канализации. Круглых сирот при живых родителях.

У Ивана Петровича мелькнула догадка, с чего это вдруг заинтересовались его предками и родителями. Чтобы испытал весь кошмар, в котором пребывают пасынки перестройки, рынка и реформ? «Господи, зачем рвешь мне душу и этим? — взмолился он. — Разве не ясно, что из них вырастут не могильщики, а палачи нынешних реформаторов? Нет у меня возможности, Господи, довести до жлобского сознания власть имущих эту опасность. Ни желания, ни сил никаких нет. Да и Евангелие мое, то бишь благая весть, получается жутковатым!»

Всевышний, должно быть, услышал его мольбу и разрешил просмотреть свою семейную хронику. Только «пошло кино», как в коридоре раздалось звяканье по кафелю хорьковских подковок на сапогах. С ним шел и Семиволос. «Надо мужика выручать», — решил Иван Петрович, и уже из духовного далека наблюдал, что происходило в обезьяннике некогда лучшего отделения милиции.

Хорьков открыл дверь и скомандовал в потемки:

— Встать!

И включил свет. На полу лежал скелет, обтянутый кожей. Паспорт, выданный им, Семиволосом, лежал рядом. «Даже паспорт не соизволил изъять», — совершенно не теряя присутствия духа, подумал нехорошо начальник о подчиненном.

— Товарищ подпо… подпо… подпо… — заладил Хорьков, с которого пот лился ручьями.

— Не подпо, а просто майор! Извини, пожалуйста, у тебя на этого жмурика акт об изнасиловании с открытой датой?!

— Товарищ подпо… подпо…подпо… — опять заладил капитан.

— Сколько тебе говорить: не подпо, а просто майор! — рассвирепел Семиволос. — Может, ты его и выкопал, завялил, чтобы охабачить с Варвары мздянку, а? Сколько раз я тебе советовал не О,2 грамма подсовывать, а держать доверительную, я бы даже сказал, сердечную связь с массами? Хоть кол на голове теши! Только нам этой мумии не хватало. Что с лучшим отделением сделали!