— У вас документы на квартиру есть? — с нескрываемым недоверием спросил астрал.

— Конечно! — с непонятной радостью воскликнул хозяин квартиры. — Они у меня всегда под рукой. На прошлой неделе был участковый, проверял…

— Триконь Василь Филимоныч? — уточнил астральный Иван.

— Да. Вы его знаете?

— Разумеется.

Комплект бумаг на право покупки квартиры оформлен был безукоризненно, за исключением двух непонятных моментов. Во-первых, из них следовало, что предыдущий владелец Иван Петрович Где-то продал свою квартиру какой-то фирме «Блю стар» в конце мая, а фирма толкнула жилье новому владельцу 28 июля — буквально на следующий день после того, как Иван Где-то угодил в больницу. Во-вторых, подпись его на бумагах была фальшивая, но подделанная так искусно, что он и сам мог принять за свою.

— Представьте себе: этот Иван Где-то наговорил по телефону на шесть тысяч рублей, в основном с Америкой, а теперь мне платить, да? — спрашивал новый жилец и хотел было попридержать астрала за рукав. Иван Где-то едва не проснулся со страху — ведь тогда все выяснится, что это не человек, а его голограмма, что-то вроде призрака, за который и взяться-то невозможно. Усилием воли заставил астрала ускользнуть от контактов с новым жильцом и попрощаться с ним.

«Да я в жизни не звонил в эти США! — возмутился он еще во сне, а проснувшись, удивился формулировке места действия — в жизни. — Выходит, что теперь я не в жизни. Тогда где я?»

Конечно, расстроился из-за неразрешимости затронутой проблемы. Еще до его мнимой или действительной смерти («И на этот вопрос нет ответа?») называть жизнью свою, в общем-то житуху, было бы непростительной лакировкой. Не жизнь, достойная человека, была, а какая-то паражизнь с множеством условностей, недействующих законов, в том числе и конституции, произволом властей. Почему-то надо было, постоянно уступая кому-то, не столько конкретному человеку, а главным образом абстрактному обществу, зажимать себя, унижаться, не давать простора ни мыслям, ни чувствам, ни действиям. Наверное, поэтому ни хрена и не получалось с лозунгами типа «Решения такого-то съезда — в жизнь!» Если жизни человеческой не было, так куда же решения эти пихались?

От этих мыслей Иван Петрович совсем возмутился, ему захотелось незамедлительно столкнуться с какой-нибудь властью. Например, с милицией, которая должна выдать ему новый паспорт, поскольку старый наверняка аннулировали. Кто же, если не власть виновата во всем, и в том, что его закопали, а он вылез? Теперь его никто за Ивана Петровича Где-то не признает, считают его родным братом, тогда как брата у него никогда не было. Не считая побратима Володьки Хванчкары, который в министрах ходил. Хорошо, что вспомнил побратима — вот кто может подтвердить его фамилию, имя и отчество.

Только подумал о нем — тут же оказался рядом с побратимом. Не в министерском кабинете, а в камере-одиночке Матросской тишины. Грустный и постаревший Хванчкара сидел на табуретке, понурив голову, и в то же время вызывающе скрестил волосатые руки на груди. «Не вдохновил бы Родена, нет», — отметил Иван и вместо приветствия спросил:

— Ну и что ты тут расселся?

Хванчкара, словно очнувшись, вскинул голову. Увидев Ивана, которого он не так давно похоронил, застыл от неожиданности. Зрачки у него медленно округлялись, и поэт, убоявшись, что, чего доброго, Владимир Николаевич от шока может вообще отключиться, сказал ему, назвав мальчишеским именем:

— Вовчик, успокой очко! Пусть оно не играет и не портит воздух. Меня закопали живого, вот я по случаю грядущего возрождения России тоже как бы возродился. Вылез из могилки. Помнишь, как мы пели — «и никто не узнает, где могилка моя?» То, что ты сейчас лицезришь — мое астральное тело, душа в местной командировке, можно сказать, на отлете. Голограмма, если тебе так лучше нравится. Сам же я сейчас валяюсь у Варварька на кровати и как бы дистанционно управляю собственным астралом. Привыкай к новой технике, Владимир Николаевич!

Хванчкара, и веря, и не веря призраку, на всякий случай осенил себя крестом. Неумело, как и положено бывшим секретарям обкомов комсомола, потому что ловко креститься они до августовского путча еще не наблатыкались. Однако окстился правильно — пустил щепоть трехперстия справа налево, по православному. Хотя и нехристь — кто его, родившегося в тюрьме, а потом советского детдомовца мог крестить? Ведь дважды круглая сирота — ни родных родителей, ни крестных… Да и Родина оказалась мачехой, а он — вроде бы как ее предатель, изменник…

— Иван, ты снишься?

— В министрах совсем испортился, — заметил гость. — Раньше романтизмом прихварывал, теперь недоверие окрутило. Следующая стадия — цинизм, да?

Хванчкара для убедительности пощипал себя за руку, подергал для надежности за два уха, убеждаясь в реальности происходящего, и заулыбался, закачал головой:

— Удивил, Иван, ох и удивил… Я же собственной рукой первый ком земли на крышку твоего гроба…

— Правильно: все вы ждете и не дождетесь, чтобы ком на крышку друга первыми кинуть.

— Не передергивай, — властно остановил его Хванчкара. — Скажи лучше, как это тебе все удалось?

— Не знаю. Помню только, что в могиле очнулся и пошел на-гора. Сам не понимаю, как у меня это получается: только подумал о Хванчкаре — и тут же возле тебя. А тебя-то за что сюда?

— Вчера пришла ко мне комиссия во главе с демократом Около-Бричко и сходу вопрос: «Где ты был 19 августа?» Я отвечаю: «Друга своего хоронил. Ивана Петровича Где-то, большого русского поэта». «Кого, кого? — спросил Около-Бричко. — Иван Где-то защищал Белый дом после 19 августа! Я его там не раз видел. У нас же есть совершенно неопровержимые доказательства, что ты активно поддерживал ГКЧП, давал соответствующие указания подчиненным. Может, сам застрелишься? Сейчас модно стреляться». И вот я здесь.

— Получается, что я тебя подставил тем, что воскрес? Алиби твое аннулировал?

— Не бери в голову. Да я знаю этого Около-Бричко — он работал в одном из наших институтов, в течение месяца мне пять «телег» прислал! Законченный идиот. Теперь решил отомстить мне, наверное, за то, что его вместе с другими бездельниками сократил.

— С вашего позволения, как сейчас в сериалах выражаются, он меня лет двадцать донимал своими сочинениями.

— Да?!

— Учти, он — вездеход. Способен любого в бараний рог свернуть. Не уповай на то, что он идиот. Как раз все дерьмо и прет сейчас наверх. Нормальных людей эта волна просто смывает. А их-то, нормальных, там было — раз-два и обчелся. И далеко не первого ряда. Так что придется большое уважение ему оказывать.

— Не дождется.

— Потом пожалеешь. Я ведь к тебе с делом явился. Никто меня, Вовчик, за Ивана Где-то не признает. Кстати, тот же Около-Бричко вначале признал, а потом сказал, что ошибся. Считают все меня родным братом Ивана Где-то. Квартиру, кстати, мою уже продали. Мне паспорт, как говорили раньше, надо выправить. Вот я и хотел, чтобы ты пошел со мной в милицию и подтвердил, что я и есть Иван Петрович Где-то. Но она сама тебя нашла и теперь никуда ты не пойдешь… Может, письменно подтвердишь мою личность?

— Мы с тобой всегда как шерочка с машерочкой: ты как бы меня подвел, и я — как бы тебя?

В этот момент дверь камеры с лязгом распахнулась, несколько надзирателей набросились на них, в момент скрутили Хванчкару, а с Иваном Где-то ничего сделать не могли. Они пытались его схватить, но у них почему-то не хваталось. Более того, озоруя, он поворачивал им на головах фуражки козырьком назад и вдобавок щедро награждал пендалями. Хванчкара, наблюдая за всей этой кутерьмой, хохотал до слез, а когда его поставили лицом к стенке и велели поднять руки, то он стал говорить надзирателям, что они пьют черт знает что или ширяются неизвестно чем, вот у них и пошли глюки.

— Какие глюки? — возмущался мордатый надзиратель, должно быть, начальник. — Вот же он стоит и лыбится! Еще и поджопники дает. Значит, ты нас загипнотизировал, да?

— Я же сказал: пить надо меньше всякой гадости! И к психиатру прямо отсюда строем.