— Я этого так не оставлю, — пробормотал Замятин. — Никто мне морали писать не может.

Петрик отходил от стола.

— Если господин офицер пошутил, так это же его дело, — сказал Барышев и стал, как бы машинально, ни о чем не думая, отсчитывать от кучи свой проигрыш.

Канторович последовал его примеру.

— Такие шутки… мораль… недопустимы, — весь красный, брызжа слюнами говорил Замятин. — Ведь это, господа, дон-кихотство какое-то! — Погодите, господа…

Не берите так…

Петрик выходил из комнаты в залу. Слышал он, или не слышал эти слова — он не обернулся.

В игорной комнате поднялся страшный шум. Все, по выходе Петрика, заговорили сразу.

— Этот офицеришка, однако, здорово задается.

— Как он смеет! Я от него удовлетворения потребую… Этакий нах-хал!..

Позвольте, господа, зачем вы берете деньги?… Маль-чиш-ш-ка! — кричал Замятин.

Только его деньги и оставались на столе.

— Э, Борис Николаевич — полно, милый, — говорил Барышев. — Не надо было приглашать его. Сыграли вничью… Только время золотое потеряли.

— Как он от таких денег-то отказался — шипел старый инженер. — Нищий!.. Хар-рактер…

— Почти пятьдесят тысяч было, — сказал угодливо Барышев. — Несмысленыш.

У осы на задних лапках горели щеки.

— Это я понимаю! — сказала она и хлопнула в ладоши.

Замятин злобно скосил на нее круглые глаза.

— Таким рожи надо бить, — мрачно сказал он и, не считая, ссыпал деньги в кожаный мешок, висевший на спинке его стула.

— Ну, рожи-то вы ему, однако, никогда не побьете, — холодно и строго сказал Старый Ржонд.

— Почему вы так думаете? — огрызнулся Замятин.

— Да потому, милый мой, что у него рожи нет. И прошу вас взять ваши слова обратно.

— Это почему?

Старый инженер взял за локоть Старого Ржонда и повел его в сторону.

— Оставьте хоть вы его, — прошипел он, — не видите: кипятится, а у самого на лице написано — "держите меня, а то я ему рожу набью". А вы вместо того, чтобы держать-то, еще масла в огонь подливаете.

— Но согласитесь… Такие выражения… И про офицера притом…

— Да ведь, Максим Станиславович, и офицер-то не очень ловко поступил. Носики-то нам всем как утер… Достоевщина какая-то! Чисто — скверный анекдот. Мы с вами потом это дело разберем… Все-таки какой-то суд чести быть должен. Борису Николаевичу и точно неудобно это так оставить. В его доме… И потом — наши сплетни знаете. Тем, — он кивнул в сторону Барышева и Канторовича — тем ничего…

Пожалуй, еще и рады поди, ну а ему… Вроде, как пощечина… Да вот идет наш генерал… Верно, ему кто-нибудь доложил. Послушаем его резолюцию.

И точно, на пороге игорной, дымной комнаты с тускло горящими желтым пламенем свечами появился генерал Заборов. Он входил какими-то жесткими, четкими шагами.

На красном лице его пунцовой пуговкой горел нос. Крашеные усы были распушены и он то и дело ерошил их пальцами.

— Господа, — очень торжественно, тоном, не допускающим возражения, голосом хозяина сказал он. — Попрошу всех в гостиную.

Генерал круто повернулся и вышел на середину гостиной. За ним, толпясь в дверях, последовали игроки. Генерал и сзади него Ананьев стояли посередине. В гостиной ярко горели лампы. Портьеры не были задернуты. Окна были раскрыты и свежее утро вставало за ними. Косые лучи солнца освещали дома на той стороне улицы. Из комнаты казались они бледными и печальными. Улица была совершенно пуста и точно грусть смерти и сна лежала на ее пыльной мостовой.

В гостиной раскрытый рояль, гости, в ожидании чего-то стоявшие вдоль стен, представляли странное зрелище. На диване сидели Валентина Петровна с доктором Березовым, в креслах Матильда Германовна и рядом с нею сел старый инженер.

Матильда Германовна что-то возбужденно шептала инженеру.

Заборов обвел всех строгими глазами из-под насупленных бровей и грозно скомандовал: — Попрошу встать!..

Дамы вопросительно смотрели на него. Точно спрашивали: "как и нам встать?" — Попрошу всех встать! — еще строже скомандовал Заборов.

Дамы поднялись. Валентина Петровна оперлась рукою о хвост рояля. Она уже слышала, что ее Петрик что-то натворил, и теперь страх обуял ее. У нее подкашивались ноги.

Сказывалась и усталость без сна проведенной, скучной ночи.

— Минуту молчания! — сказал генерал и стал дрожащими руками надевать на нос пенснэ. — Давайте, — громким шепотом сказал он, оборачиваясь к адъютанту. Тот подал ему небольшую бумагу телеграфного бланка.

Генерал нагнулся, выпрямился, отставил бланк от себя и в торжественной, вдруг наступившей, тишине провозгласил:

— Господа!.. Получена телеграмма. Германия объявила войну России… Объявлена мобилизация…

Несколько секунд было полное молчание. С улицы прилетел легкий, влажный ветерок.

Кто-то, — Валентине Петровне показалось, что это была оса на задних лапках, негромко и несмело сказал:

— Гимн!..

И сейчас — Барышев, доктор, Канторович и Старый Ржонд подхватили: — Гимн!.. гимн!..

Генерал передал телеграмму адъютанту, движением головы сбросил пенснэ — оно, раскрытое, упало ему на живот и повисло на черном шнурочке и, сложив руку кренделем, подошел, шаркая ногами, к Валентине Петровне. Ей хотелось сказать — и эти слова уже были у ней на устах: "да я не умею"… Но вдруг точно какой-то ток прошел по ней. Она еще не поняла, что такое произошло. Что такое война? В этот миг она ощутила лишь величие исторической минуты, которую одинаково переживали все. Она села на табурет, подняла, как бы дирижируя хором, руки над клавишами и ударила по ним. И сейчас же согласно и стройно, — очень помогал ведший хор батюшка, — все запели под ее игру.

Звуки росли и ширились. Они, прекрасные и величественные, будили улицу.

— Царствуй на славу нам,

Царствуй на страх врагам!

Ца-арь православный.

Бо-оже Царя храни…

И только стали замолкать отзвуки последних аккордов, как, по непостижимо каким образом понятому Валентиной Петровной общему желанию, она снова взяла первые ноты.

Кто-то — ей показалось — Петрик, закрыл электричество. Комнаты наполнились мягким утренним светом. В окна глядело ясное, чистое без единого облачка небо. В двери кабинета был виден дымный сумрак и тускло горящие, оплывающие свечи. Там было ужасное прошлое — то, что там «натворил» Петрик — здесь было что-то умилительно прекрасное, что так верно и хорошо выражалось и этой музыкой и этими прекрасными словами: — Боже, Царя храни!..

И едва кончили, Барышев подошел к генералу с кипой денег.

— На Красный Крест, ваше превосходительство, — сказал он, отдуваясь и отирая выступивший на лбу пот.

Кто-то крикнул: — Шапку!.. дайте шапку!..

Ананьев побежал в прихожую, звеня шпорами и концами аксельбантов, и принес генералу его фуражку. Деньги посыпались в нее. Замятин положил несколько тысячных билетов, Канторович ссыпал кучку золота. Фуражка раздулась и была верхом наполнена.

— Ну вот, — громко сказал Старый Ржонд, обращаясь к старому инженеру, — слава Богу… Что называется: — инцидент исчерпан.

— Да… да… да, — быстро сказал инженер… — Мы их потом помирим… Война!?

Кто мог думать, что Государь на это решится!?