Это видение… Да, конечно, откуда мог взяться в китайском городе, в глуши Маньчжурии, Ермократ Аполлонович Грязев?… Это могло быть только видение, но оно испортило Валентине Петровна всю поездку. Убийство на Шадринской заимке, китайская «богородица», "Евлампиевщина" "Степного короля Лира", удавленный Шадрин, неистовое богохульство, разрубленные на части тела китайцев-рабочих не шли у нее из головы. На такие дела только Ермократ и способен. Но, если он здесь, то для чего? Почему они опять встречаются здесь?… Не за нею ли он приехал?

Валентина Петровна гнала эти мысли. Показалось… Но показалось все-таки слишком уже ясно?.. И почему воображение нарядило Ермократа в одежду манзы? Сказать обо всем Старому Ржонду, Петрику? Обыскать город? Белого, да еще такого приметного, нетрудно найти в китайском городе.

Нет… молчать, молчать и молчать.

Ермократ был из того прошлого, о котором нельзя говорить с Петриком. В этом прошлом был Портос. Была ее любовь, была ее мука и ее позор.

Нагнувшись над теплым каном в комнате караван-сарая, она устраивала Настеньку на ночь.

Не переставая, смеялась Анеля.

Валентина Петровна оставила ребенка и обошла комнату. По стенам висели китайские акварели. Они изображали семейное счастье такими подробными чертами, что Валентина Петровна покраснела от негодования, сорвала и спрятала картины. Видела ли их Анеля?

Но Анеля вертелась у зеркала. Чао-ли ей дала серебряные украшения для волос и устраивала ей китайскую прическу.

— Ама! — капризно крикнула Анеля. — Ну ничего же у меня не выходит!

— Постойте, мисс, я вам закручу!

Чао-ли воткнула в каштановые косы Анели серебряную булавку с дрожащей на проволоке бабочкой.

— Все-таки слабо держится. Не так, как у тебя. Тряхнешь головой — и рассыплется.

— Чтобы крепко держалось, мисс, надо особого клею.

— Клею! Веше паньство!.. Слышишь, панно Валентина, клею! Маш тобе китайская прическа с клеем!

В соседней фанзе, отделенной от них картонной переборкой, Старый Ржонд отдавал приказания об ужине Казимиру.

— Ты возьми у хозяйки курицу, только смотри, которая не сама сыпи, а кантами, и приготовь суп с чумизой и пупками, а саму зажарь… Вот масла, пожалуй, и не достанешь… Тогда свари…

Валентина Петровна стояла над брошенными ею картинками семейного счастья. Она ожидала, когда Чао-ли кончит причесывать Анелю, чтобы приказать ей отнести картины хозяину. Ее лицо было печально.

"Семейное счастье", — думала она. — "Везде одно и то же. Во всех широтах и на всех меридианах — «их» думы об одном… Ужели — животные?… Только животные, жаждущие этих утех и нестерпимо боящиеся смерти… Как жаль, что я не религиозна…

Верую… молюсь… и плыву по жизни… Сама не знаю, что я… Нет, надо чем-нибудь заняться".

— Панно Валентина, да посмотри на меня. Хороша китаяночка?

Анеля в китайском розовом халате, расшитом гладью цветами, в сложной китайской прическе стояла посередине фанзы. Валентина Петровна подошла к зеркалу.

Мимоходом заглянула в него. Оно отразило поблеклые щеки, увядающее лицо. Так показалось рядом с невинною молодостью Анели.

— Прелестна, — сказала она. Сама думала с грустью: — "увянешь, как и я, испытав "семейное счастье". Опять думала о том, был ли то действительно Ермократ, или это так ей показалось.

И чувствовала, как зажившие было раны стали открываться и словно опять деревянная пила распиливала ее тело. Ей странным казалось, как могла смеяться и напевать из «Гейши» веселая Анеля.

Утром составляли программу увеселений и осмотра города. Старый Ржонд и Петрик вошли в женское отделение веселые и оживленные. Валентина Петровна с гостиничным бойкой готовила чай.

— Все устроено, — торжественно, загибая пальцы, говорил Старый Ржонд. — Во-первых честь имею вас поздравить: — местный фудутун, — Старый Ржонд подал красную продолговатую полоску бумаги, испещренную китайскими иероглифами, — местный фудутун, правитель града сего Танг-Вен-Фу, свидетельствуя свое почтение шанго — капитану — это значит мне, и русским мадама, да благословит их богиня плодородия двумя десятками маленьких карапузов…

— Шутишь, папуля. Там этого не написано, — перебила Анеля.

— Смотри… Читай.

Старый Ржонд протянул Анеле ярлык.

— Что я тут разберу.

— Тогда и не спорь. — Да дарует им Будда сто лет жизни, а Конфуций мудрость черепахи, Танг-Вен-Фу празднует сегодня день своей шестидесятой весны и просит пожаловать к нему на обед и парадный спектакль-оперу. Хотите?

— Тэж пытане… Что за вопрос!.. Так это интересно… Папочка, скажи этому самому Танг-Вен-Фу — что jе suis fоu…

— Анелечка… Единица из французскаго! Jе suis fоllе…

— Все равно: скажи Танг-Вен-Фу, что Анеля Же-сью-фу с ума спятила от его приглашения. И, конечно, его принимает… Панно Валентина, прости меня, что я так, но это виноват папа.

Валентина Петровна отвернулась от подноса с чашками. Ее лицо было бледно.

— Я бы, пожалуй, осталась, — сказала сна. — И как быть с Настенькой?

— Этот вопрос улажен, — сказал Старый Ржонд. Для вашей амы это будет такой праздник побывать среди своих. И Настеньке там будет не плохо.

— У меня же и голова болит… Их опера… Воображаю!..

— Панно Валентина, такой спектакль!.. И как я одна?… Меня надо шаперонировать! Вдруг там Танг-Вен-Фу влюбится в Анелю Же-сью-фу, а какой нибудь Сам-хо-чу заревнует… И будет кому-то кантами… Целая драма, а не опера!..

Валентина Петровна не могла отказать — она должна пожертвовать собою ради веселой гостьи.

— Во-вторых, на завтра — продолжал торжественным голосом Старый Ржонд — прогулка по городу и осмотр кумирни Бога Ада…

— Прелесть, — захлопала в ладоши Анеля. — В гостях у бога ада… В гостях у бога — да еще и ада!.. Слово хонору — ты, папа, сама прелесть!..

Обед и опера — они совмещались, опера шла в то время, когда гости, их было человек шестьдесят городской знати и именитых купцов, сидели за маленькими столиками, — безконечно утомили Валентину Петровну.

Ее музыкальное ухо совсем не переносило оркестра, состоявшего из трещоток, звуком напоминавших кастаньеты, флейты, длинного кларнета и двух инструментов, похожих на скрипки. Но еще более раздражало пение китайца, изображавшего героиню пьесы. Высокий, тонкий, надрывный голос, плачущий, жалобный, все повторял одну и ту же мелодию, точно стучался в запертые наглухо двери. Он временами покрывал треск кастаньет и свист флейты, временами сливался с ними и все возвращался к прежней несложной, незатейливой теме.

Кругом певицы-китайца стояли актеры. Певица была без маски в ярком гриме, актеры в громадных уродливых масках с косматыми бородами.

И названия пьес были странные и длинные. Или это так длинно выходило по-русски?

"Смерть императора и воцарение его сына", и другая пьеса: — "Как сын защищает отца". Там была королева хунхузов. И она пела так же жалобно и тонко, как первая актриса, и от ее пения веяло диким простором азиатских степей и пустынных песчаных плоскогорий.

Кругом курили из маленьких трубочек. Терпкий табачный дым кружил голову. Было противно смотреть, как Анеля пробовала есть по-китайски палочками и пыталась подхватить темно-бурого, блестящего, в пупырышках червя…

— Едят же во Франции улиток, — смеясь, говорила она. — Чем это хуже?

Валентине Петровне казалось, что эта ужасная музыка, это душу выматывающее пение ее готовит к чему-то несказанно страшному. Она сказала Старому Ржонду. Милый Старый Ржонд — он подпил немного Смирновской вишневки, ею угощал его радушный, с масляным, потом лоснящимся лицом Танг-Вен-Фу — ответил ей анекдотом про Амилахвари… Когда на парадном обеде генерал Сухотин сказал соседке, грузинской княжне, — и так, что князь Амилахвари это услышал, — что ему надоела игра зурначей, что это слишком дико и долго, и пора бы перестать, генерал Амилахвари перегнулся через стол и сказал Сухотину: — "ваше превосходительство, я в Пэтэрбургэ из вэжливости два часа Рубинштейна слушал"…