Время шло с неумолимой последовательностью. Какое было дело природе до того, что делалось у людей? Весна сменила зиму, пришла и осень, приближалась зима. И, точно следя за сменою времен года, сменялись и власти. Петрику это было безразлично. Все это были чужие и ему, и России люди. В партиях он и теперь не разбирался. Не все ли равно, что кадеты, что меньшевики, что большевики: одна была кровь и безпорядок.

Все труднее было Валентине Петровне изворачиваться, чтобы поддерживать довольство «пира» в доме. Но она вовремя вынула сбережения первого мужа из банка и благоразумно прятала их в потаенном месте. Но теперь больше боялась за Петрика.

Кругом слышала рассказы о расстрелянных и замученных офицерах. Да и на улице были бои. Странно равнодушен был к ним Петрик. Он точно сказал в сердце своем: это не то! И не шел никуда. Он все ждал, когда пойдут за Государя.

— Ты не осуждай меня, Солнышко, что я туда не иду. Я там был… Там… за республику… Я там и своего Похилку встретил. Он слово обман выговорить не может, все говорит: «омман», а лез ко мне за советами, какая Россия должна быть:

"хфедерация, или конхфедерация"… Так чего же к ним идти?

Нет… Она его не осуждала. Она безумно боялась за него. Женским чутьем своим она чуяла, что уже нельзя "нигде не быть". Надо куда-то идти. Все суживался тот мир, где они жили, стал уже такой малый, как горошина, и надо было куда-то "бежать".

Но знала, что в словаре Петрика не было и не могло быть этого слова. Не мог он ни от кого, ни откуда «бежать». А слухи — все Таня, да разысканная ею кухарка Марья ей приносили их — были одни ужаснее других. Валентина Петровна поняла, что настало самое ужасное — разлука. К «ним» он ни за что не пойдет. Значит:

Украина, Каледин и какие-то темные слухи о чем-то замышляемом на Юге, о каких-то комитетах, каких-то дамах, которые отправляют офицеров на юг для образования там армии. И Валентина Петровна осторожно заговорила об этом с Петриком.

— А какая там армия? — спросил Петрик, — с Государем, за Государя, или нет?

Валентина Петровна пожала плечами. Она этого не знала.

— Государь будет потом, — тихо сказала она.

— Хорошо, я пойду… Узнаю.

Был туманный ноябрьский день. Этот туман действовал на нервы Валентины Петровны.

Он раздражал ее. Он ей напоминал такой же страшный, липкий туман, какой был тогда, когда в их гарсоньерке убили Портоса. Всегда в туман ей было не по себе.

В этот день особенно.

К ней позвонили. Таня пришла немного смущенная.

— Кудумцев, Анатолий Епифанович, — осторожно доложила она, — да странный какой.

Пожалуй… не большевик ли?…

— Что же делать? — растерянно сказала Валентина Петровна.

Но думать не приходилось. Кудумцев входил в гостиную.

В темно-зеленой добротного сукна рубашке с карманами на груди и на боках, в прекрасной кожаной куртке, надетой на опашь, он входил, не дожидаясь доклада.

Валентина Петровна поднялась к нему навстречу. Он поцеловал ей руку, пожалуй, с большей почтительностью, чем делал это раньше.

— Простите, мать командирша, что нарушаю, может быть, ваш покой. Нарочно ожидал и, если хотите, выслеживал, когда благоверный ваш уйдет. При нем всего вам не скажешь. Очень он у вас какой-то такой… А дело не терпит… Курить позволите?

Кудумцев вынул дорогой, украшенный золотыми монограммами портсигар и не спеша раскурил папиросу. Валентина Петровна со страхом смотрела на него. «Значит» — мелькнула в ее голове мысль, — "чума пришла"…

— Бежать вам надо, вот что, — сказал Кудумцев, — и чем скорее, тем лучше.

— Куда бежать? — бледнея, спросила Валентина Петровна.

— Это уже куда будет угодно вашему командиру… На юг, думаю, будет лучше всего.

Скажите, чтобы ехал на Украину, к гетману Скоропадскому. От него переберется в Добровольческую армию. Скажите: туда поехали генералы Келлер, там он и к генералу Щербачеву на Румынский фронт пробраться может.

Кудумцев все знал. То о чем шептались, то, что узнавали, как слух, ему все это было точно известно.

— Я Петру Сергеевичу и документики подготовил, — говорил Кудумцев и из бокового кармана достал сложенный вчетверо полулист бумаги и подал его Валентине Петровне. — Извольте видеть: все честь честью и за надлежащими печатями.

Валентина Петровна развернула поданный ей листок. На нем с ужасом увидала и серп и молот и сакраментальные слова "совет солдатских и рабочих депутатов", все то, от чего все это время она и Петрик так тщательно отмахивались.

— Вы что же, — с нескрываемым ужасом спросила она Кудумцева, — служите у них?

— Н-нет… То есть… я присматривался и к ним… Видите, Валентина Петровна, я поначалу в революцию-то поверил. То есть я поверил, что она для народа, и во всяком случае не против России… Вы это все благоверному вашему передайте. Чего вы не поймете — он поймет. Мы с ним об этом неоднократно, еще и в Маньчжурии, говорили и препирались. Видите, так ему и скажите, с народом я бы еще пошел. Я люблю простой народ, и народ меня любит. Ну там, что ли, чтобы Похилкам, да Хвылям, стало хорошо и сладко жить, я против этого ничего не имел — и так я понимал революцию, ну, а вот как это самое интеллигентское "хи-хи-хи"-то на сцену вылезло, как посмотрел я на Ленина с его отвратительной ухмылочкой, то и понял я, что тут — ничего для народа. Это все самая что ни на есть в мире пакость, вот она и будет править и помыкать. Так это, как говорится, "ах оставьте, что-то не хочется"… Я отошел и, отходя, о вашем благоверном подумал, ибо никогда ничего худого от него не видал, да и вас уважаю крепко… Да и Анеля меня притом же просила…

— А где Анеля?

— Анеля со мною и при мне и останется.

— А Старый Ржонд?

Кудумцев рукой махнул.

— Такой же Дон Кихот армейский, как и ваш благоверный. Вздумал солдат убеждать идти спасать Государя. Ну и прописали ему этого самого Государя. Еле живого вытащили. В Польше теперь где-то отлеживается. А может, и еще куда подался. Все воевать хочет. Такой неугомонный. Ну, а Анеля со мною на манер законной, хотя и невенчанной жены. Видите, как оно обернулось. Видите, какой хаос теперь. Так вот в этом-то хаосе я и пришел к тому выводу, что, простите меня за недамское, несалонное слово, сволочью теперь быть и легче, и выгоднее, и приятнее, чем честным-то человеком офицерские фигли-мигли разводить…

— И вы что же — стали?… — Валентина Петровна не посмела договорить.

— Не совсем… Казаковать по старине теперь можно. Это все-таки не плохо, ну и опять же с народом, а у меня, так сказать, к простому народу всегда симпатия…

Да, ведь тут хуже, чем сволочи. Тут скоро со всего света самая, то есть, что ни на есть пакость сюда набежит русскую кровь пить. Я народа не боюсь, а вот этого-то «хи-хи-хи» и очень даже опасаюсь. Удавят, как Шадрина удавили, и ни за какие заслуги не помилуют. А с народом пока можно погулять, я и погуляю по знакомым местам. Как это по иностранному-то говорится: "вино, женщины и песни". Вот что я надумал. Я по натуре, если хотите, — разбойник, но никогда не пакостник. И пакостями-то я заниматься не хочу и не буду. "Из-за острова на стрежень" — вот это мое. "На простор речной волны" — вот это по моему нраву! И я таких молодцов наберу, что ай да мы!.. Я хочу: — "марш вперед, зовут в поход, черные гусары"!..

Ну, и будут у меня черные гусары… Я поэт, Валентина Петровна. И уже, если лить кровь и погибать самому, так — с музыкой и песней. "Смерть нас ждет", ну и пускай… Мы умереть сумеем. Это, если хотите, тоже сволочь, да только благородная сволочь, а не интеллигентское подхихикиванье. Мне такие, как Дыбенко, любы, как Муравьев, а на таких, как этот жидовский подхалима Буденный, мне плевать. Мне с такими не по пути. Я служу или Государю или самому себе… Ну, это так, между прочим… Это мечтания… А благоверного сегодня же за заставу спровадьте, да пешком, а не по железной дороге, там прознают — и крышка, в ящик сыграть придется, угробят в два счета. Это они умеют.