Пошли шагом. Папочка не утерпел, подбежал к коляске, подсел рядом с Чао-ли.

— Каков пейзажец-то… А горы! Воздух! Ты понимаешь, Анелечка, откуда эта мутность тонов на китайских и японских картинах? Точно все белесым чем-то прикрыто внизу. А наверху голубое небо и желтое солнце!.. Какие линии домов?…

Чуешь экзотику-то, дочка?… Начинаешь любить мой милый Китай?

Навстречу на маленьких белых лошадках с остриженными гривами и короткими хвостами ехал китаец в черной шелковой, просторной курме и таких же шароварах, в валеных, войлочных, черных, расшитых красным шнурком котах. На голове у него была черная шапочка с прозрачным овальным шариком. Темная шуба собачьего меха была надета наопашь. Сзади него ехал солдат. У него, точно мишень, был нашит на груди круглый кусок красной холстины с черными китайскими письменами. Карабин с дулом, заткнутым пучком красной шерсти, висел у него на плече. Ехавший впереди китаец обернулся к Старому Ржонду и, улыбаясь, поклонился ему. Старый Ржонд любезно ответил на поклон.

— Папочка, кто?.. Кто это? — зашептала Анеля.

— Это шибко знакомый человек. Офицер из здешнего города.

Серебряные колокольчики Анелиного смеха зазвенели по полю. Сидевший на козлах Казимир обернулся и, не в силах сдержать улыбки, спросил Старого Ржонда: — Ваше высокоблагородие, курить дозволите?

— Кури, кури, Казимир, — ласково сказал Старый Ржонд. — Видишь, дочка-то у меня какая!

— Да уж дочка это точно! — прокряхтел кучер солдат Евстигней. — Это уже Бог такую на счастье послал. Ну, миленькие, трогай!

— Шибко… шибко… знакомый, — сквозь смех едва выговаривала Анеля. — Это же по-каковски?

— По русско-китайски, стрекоза. Сама-то два слова русских, а после пять польских… Эх-ты!..

Город надвинулся как-то неожиданно. Долго приковывали внимание Анели какие-то серые линии у самого небосвода, башни, зубцы. То скрывались они за изгибом полей, то появлялись снова. Потом надолго скрылись, дорога шла по долине, поросшей тонким ольшаником и, как выбрались из балочки, сразу предстал перед Анелей весь город, озаренный косыми, красными лучами солнца.

— Как в сказке! — вздохнула Анеля.

И точно — будто нарисованный на какой-то средневековой картине стоял город.

Высокие, темно-серые стены с зубцами, башни в три яруса по углам и посередине прямых сторон, где были громадные ворота, разлатые крыши башен с загнутыми кверху концами — все было своеобразно и необычно. Все говорило о многовековой старине, не тронутой новой культурой.

— Жалко, не летом, — сказал Старый Ржонд. — Летом тут кругом — сады — огороды. Сколько пестрого мака, бобов, табака, капусты, стручков — так все это воздушно-красиво.

Тяжелые дубовые ворота были обиты железными гвоздями с большими шляпками.

Коляска въехала в темный пролет. В громадных гранитных глыбах мостовой колеса и время пробили глубокие колеи.

— Боже мой… древность какая! Панно Валентина, смотрите, какие колеи продолбили в этом камне.

Китаец-солдат бросился к коляске.

— Цуба! — грозно крикнул на него Евстигней.

Старый Ржонд сказал что-то по-китайски и китаец отошел.

В сумраке ворот чуть отблескивали громадные ножи и алебарды на темно-красных рукоятках. Эти ножи приковали внимание Анели и Валентины Петровны.

— Это что такое, Максим Станиславович?

— Орудие казни, барынька, — нехотя ответил Старый Ржонд. — Этими ножами рубят головы… Делают то, что здесь называется "кантами"…

Валентина Петровна пожала плечами и быстро взглянула на Настеньку. Но девочка, убаюканная покачиванием коляски и свежим воздухом, крепко спала на руках у амы.

Прямая и длинная — ей и конца не было видно — улица гомонила гортанным говором.

Она, словно людская река, текла серою толпою манз. Тут, там синее пятно богатого китайца, или пестро-одетой китаянки — и опять серые ватные кофты, серые штаны, серые, серым мехом отороченныя круглые шапки.

Так странна была густая толпа после тишины и безлюдья полей. Ехали шагом. Улица была узкая, покрытая пылью, смешанной со снегом. и мощеная каменными плитами.

Скрипели по камням колеса и потряхивали на выбоинах рессоры. Впереди тянулись арбы. Погонщики щелкали бичом и надрывно кричали: у-о, у-о… Этот крик покрывал гортанный гомон толпы.

Одноэтажные дома, — все лавки, тянулись по обеим сторонам. Вдоль них шел деревянный тротуар, над ним местами был навес на жердях. И первое, что увидала Анеля у самого входа: — большой китайский «чофан». Серые манзы сидели — снаружи на улице, и в глубине. От «хибачей» — медных ваз, наполненных раскаленными углями — шел сизый дымок. Пар струился из носиков громадных, красной меди, чайников с углями и трубой — прадедов русских самоваров.

Полуголые, медно-красные, мускулистые повара на деревянных досках проворно мастерили капустные голубцы, резали лапшу, наливали бледный чай в чашки без ручек. На двадцать шагов несло прелью, капустной вонью, бобовым маслом, чесноком и чем-то пресным. Люди чавкали и икали, сверкая белыми зубами. Черные палочки, точно усики насекомых. шевелились у их ртов.

— Какая прелесть! — сказала Анеля.

— Хочешь, закусим, Анелечка?

— Ну что ты, папа! Скажешь тоже!

На черном столбе были золотые драконы.

— Это банк, — пояснил Старый Ржонд.

Звериные: лисьи, куньи, собольи и собачьи шкурки висели у лавки меховщика.

Громадные гробы деревянными тяжелыми колодами заняли половину улицы. Над парикмахерской висел медный таз и конский хвост под ним. Здесь прямо на улице большими бритвами брили лбы и щеки… Слышно было, как скоблило лезвие жесткий волос.

И, покрывая общий гул толпы, неслись надрывные крики погонщиков — у-о… у-о…

От них болела голова у Валентины Петровны.

Разносчик нес на прямом коромысле кубические ящики и, обгоняя задержавшуюся в толпе коляску, крикнул в самое ухо Анели: — Ку-ли-ца-эее!..

— О, что-б тебе! — выругался Старый Ржонд.

— Что он продает?

— Жареную курицу, начиненную пряностями. Любимое вечернее блюдо китайцев.

— То-то он и кричит курица-е! — сказала Валентина Петровна.

— Да разве по-русски? — удивилась Анеля.

— Ну, конечно, по-китайски. Только похоже очень.

Тихий вечер надвигался. Начинало морозить. Таня была права. Едва солнце зашло за горы, стало холодно. С благодарностью спрятали руки под одеяло. Мягкие прозрачные сумерки спускались над городом. Подвода свернула в переулок. Стали тише крики: — у-о!.. у-о!.. Было менее людно. Далеко впереди звонким голосом кричал продавец: — Ку-ли-ца — ее!..

На углу запирали большую лавку. Толпа приказчиков провожала хозяина. Он медленно садился на серого рослого мула в пестрой сбруе. Валентина Петровна залюбовалась красивым животным. Вдруг в толпе манз, стоявших у закрытой лавки, она приметила некитайское лицо. Из под манзовской круглой шапки остро взглянули на нее серые злобные глаза. Прямой узкий нос разделял лицо, покрытое оспинами. Рыжие торчали клочья бороды и усов. В тонких и длинных губах показалась ужасная, дикая усмешка.

Толпа раздалась. Валентина Петровна увидала короткие ноги и длинные обезьяньи руки со скрюченными волосатыми пальцами.

Коляска сворачивала в переулок, где была гостиница. По переулку звонко, отдаваясь о пустые стены эхом, несся крик разносчика: — «ку-ли-ца-эеее» Валентина Петровна обернулась назад. Купец широкой иноходью тронул мула. За ним с хохотом и криками бежали его приказчики. Толпа любопытных расходилась.

Никакого человека с рыжей бородою и длинными руками в этой толпе не было. Это ей только так показалось…