— Итак, Долле, вы твердо решили сегодня же ехать обратно?

— Не могу больше оставаться, королевна… И отпуск мой кончается. И дело мое тянет меня к себе.

Та, кого назвали «королевной», покраснела, остановилась и, рассеянно сбивая сложенным зонтиком былинки трав, посмотрела в глаза говорившему. Говорил артиллерийский капитан выше среднего роста, — сутуловатый, с темным цветом лица, густыми черными бровями над большим, широким носом. Темно-карие глаза светились умом. Над толстыми губами были усы. Мягкая борода обрамляла щеки, удлиняясь на подбородке. Очень выразительно было лицо. Капитан был по-городскому в длинном сюртуке со скромным бархатным воротником, с ученым золотым значком на груди.

"Королевна" смотрела внимательно и глубоко в глаза капитана. Точно хотела спросить без слов, почему он опять назвал ее — королевной, потому ли, что помнил их детские игры в "трех мушкетеров", или потому, что по-прежнему почитал ее королевной? Ее зеленовато-серые, так часто меняющее цвет и оттенок глаза, — морская волна холодного северного моря — надолго остановились на его темных глазах.

— Долле, — сказала она тихим грудным голосом. — Как все это странно, не правда ли? Наши детские игры в Захолустном Штабе… Вы… трое… Вы — Арамис, мой муж — Петрик — Атос и… — она понизила голос до шепота, — Багренев — Портос. Давно это было!..

— Ну… не так давно. Много ли лет прошло? И десяти, пожалуй, нет?

— А как много пережито!

Она опустила голову, перестала сбивать цветы и глубоко вздохнула.

— Да, вся жизнь по-новому, — чуть слышно сказала она.

В изящном костюме tаillеur, серо-желтого цвета пыли, стройная, очень моложавая для своих тридцати лет, с девическим гибким станом, с нежным румянцем на щеках с ямочками, она четко рисовалась на зеленом поле, покрытом поздними, осенними цветами. Она отвернулась от Долле и смотрела на запад, где к лиловым горам румяное спускалось солнце. Там шла игра цветов и красок. Позолотою покрывались острые пики скал, и были облиты нужною розовою глазурью пологие холмы. По скатам все чернее становились густые леса в мрачных ущельях.

— Как красив этот вид, — сказал капитан.

— Как смотреть? — задумчиво сказала она. — Если посмотреть и уехать?.. Да… глазами путешественника… Очень красив… Я бы сказала: экзотичный вид… Как на китайской лаковой коробке. Да ведь и то… Мы в Китае… Пост Ляо-хе-дзы…

Но, если подумать… что королевне сказки Захолустного Штаба предстоит любоваться этим видом многие годы… Может быть, всю жизнь…

Она замолчала. Голова ниже опустилась на грудь, рука оперлась на зонтик. Зонтик чуть врезался концом в мягкую дернину луга.

— Он… ужасен… — прошептала она.

— Вы жалеете, Валентина Петровна, что вышли замуж за Петрика? — очень тихо, спокойно и ласково сказал капитан. — Что поехали в эту глушь?

— Долле… Как странно… мы все одних лет… а всегда мы как-то… все… даже и Портос — были откровенны с вами… Мы вам точно исповедывались. А — Петрик? Он в вас души не чает… Вы спрашиваете меня — жалеет ли вдова профессора, Валентина Петровна Тропарева, о том, что она вышла замуж за ротмистра Петра Сергеевича Ранцева и поехала венчаться в Харбин, а жить в Манчжурской глуши, на глухом посту Ляохедзы? Нет… Не жалеет. Что ей оставалось делать, когда ее первый брак так страшно… так драматически ужасно окончился?…

Я всегда любила Петрика. Его нельзя не любить… Но передо мною, так искушенной жизнью, он — совсем детка… Мне стыдно думать, что он мой муж… Я его крепко любила, как честного товарища детских игр и как самого верного мушкетера… Он мне и раньше предложение делал… еще юнкером… Я тогда всерьез его не приняла…

Казалось — шуткой. Петрик — муж? Он для меня все тот же, немножко шалый — молодец-юнкер… Со «стишками» про строй и лошадей. Быть его женой?.. Вы понимаете?… Это совсем другое… Это очень серьезно… А серьезен ли для этого Петрик!? Особенно теперь — после всего того, что было!

— Валентина Петровна — посмотрите на него. Я вам одно могу сказать; ваш Петрик — рыцарь долга.

Долле широким взмахом руки показал Валентине Петровне на группу из трех офицеров, стоявших на другой сторон цветущего луга. Самый высокий и был ее муж — Ранцев.

В кителе и рейтузах с зеленым кантом, в высоких сапогах, загорелый, с мягкими небольшими русыми усами в стрелку, в надетой на бок фуражке, стройный и гибкий — он сейчас нагнулся над чем-то в траве и рассматривал. С ним были офицеры его сотни: черноволосый, сухощавый штабс-ротмистр Кудумцев и загорелый в красную бронзу поручик Ферфаксов. Сзади Ферфаксова стоял каштанового цвета не слишком породистый сеттер Бердан. И Бердан тоже что-то рассматривал в траве, и кончик его хвоста ходил вправо и влево, а голова поднималась к Ферфаксову — точно обяснить хотел что-то Бердан хозяину.

— Очень хорош…, - сказал Долле. — Другого такого офицера днем с огнем не сыщете.

— Да… если бы…

Валентина Петровна не кончила начатой фразы. Долле ее понял. "Если бы не стала между ними эта тайная, но всем ставшая известной, история ее связи с Портосом, задушенным в гарсоньерке на Знаменской улице в Петербурге год тому назад".

— Простит ли он мне, когда-нибудь, — чуть слышно сказала Валентина Петровна, — мое увлечение Портосом?…

— Если бы Петрик об этом думал, — он не женился бы на вас, — твердо сказал Долле. — Вы, Валентина Петровна, можете ему верить. Он это забыл… Навсегда…

Он не знает об этом.

Петрик выпрямился. В золотых лучах закатного солнца он показался отлитым из бронзы.

— Аля, — крикнул он. — Идите сюда. Какую интересную вещь я вам покажу.

В густой траве — и как-то много тут скопилось цветов, лиловых колокольчиков, гроздей сине-желтого мышиного гороха, пушистой вероники, желтых ромашек, — на пестром их ковре стояла маленькая — поларшина вышины и три четверти длины, точно игрушка — китайская кумирня. Она была слажена из дерева и из камней, с разлатой черепичной, серой крышей, с широким входом, где стояли красные столбики с золотыми концами и с раскрашенными под кирпич деревянными стенами.

Валентина Петровна опустилась на колени и села, чтобы заглянуть внутрь игрушечной постройки. Там была наполовину сдутая ветром горка пепла, и за нею дощечка, где черной, желтой и красной красками было изображено косматое и лохматое чудовище с выпученными глазами.

— Это что же такое? — спросила Валентина Петровна.

— Это то, что здесь называют «Ляо-мяо» — маленькая кумирня. Это кумирня бога полей. Бога здешних мест, — сказал Петрик.

Валентина Петровна долго и серьезно рассматривала дощечку, вполголоса, ни к кому не обращаясь, будто говоря сама с собою, она сказала:

— Бог здешних мест…Будь же ты милостив к нам, бог полей… Но какой же ты стра-ашный — и смешной… смешной…

В ее голосе прозвучали слезы. Быстро, не ожидая ничьей помощи и не опираясь руками, она вскочила на ноги и скорыми шагами пошла от кумирни. Точно хотела скрыть от всех набежавшие на ее глаза слезы.

В тридцати шагах от кумирни луг кончился. Дальше было когда-то запаханное поле — паровое поле.

Потому ли, что в этот самый миг солнце скрылось за горы и длинные черные тени побежали в долину, холодный шумливый ветерок налетел откуда-то и зашатались от его дуновенья широколистые лопухи, покрытые серыми цепкими шариками, и зашелестели густые кусты бурьяна, или и действительно после зеленого цветущего луга это поле являло всю мерзость запущенности и осиротелости — оно показалось ужасным и мрачным Валентине Петровне.

Молодая женщина сделала несколько шагов по нему. Ноги спотыкались о неровные, желтые, кочковатые желто-серые борозды. Разлатый будяк с малиновыми кисточками пушистых цветов зацепился шипами за ее кофточку. Овсюг качался под ногами, и из гущи серых трав скромно торчали три пушистых бедных зерном колоса похожей на пшеницу чумизы. За кустами бело-зеленой лебеды и густо разросшейся крапивы проглядывали серо-желтые грубые доски неуклюжего длинного ящика, поставленного на камнях. Точно безобразный бог полей, чье изображение только что видела в «ляо-мяо» Валентина Петровна, показал в этой запущенной заброшенности поля свое страшное лицо. Валентина Петровна остановилась. Она старалась отцепить колючки будяка.