Старший лесоруб, Григорьич, обеспокоенно заерзал на месте. Попривстал даже, вроде как неловко уселся, метнул взгляд на Ворону.
— Не каркай работничек перелетный. Язык-то не распускай. — Высказом острастив Ворону, Григорьич насторожила и хозяев бора.
Ворона сжал плечи, комично скорчил гримасу испуга: "Вот, видите, нельзя", доска-зал глазами Симке и Тарапуне.
Дмитрий Данилович со Стариком Соколовым переглянулись: "Кому это, какому дяде гожему ихние сосенки?.."
Балагурство Вороны, Симки Погостина и Тарапуни веселило и тем саќмым единило гегемонов с угнетенными, колхозным людом. Только вот Григорьича, человека с ответст-венной должностью, настораживало. Тайќна оберегаема, а коли выплывает она наружу, добра уж тут не ждать.
А началось все так… Художник с ребятишками были в бору, на самой круче, воз-вышавшейся над Гороховской и Шелекшей. В это время и подъехали машины с лесоруба-ми и трелевочные трактора. Ухнула первая сосна. Андрей Сеќменович подошел к вальщи-кам, чтобы убедить их не трогать вечную красоту. Таи и сказал: "Вечную красоту". Уго-варивал выбирать перестоявшиеся лесины, не валить подряд. Но и это не помогло. У ле-соќрубов было свое задание, думать им не с руки. Да они и не могли поќнять взыва худож-ника: лес, сосны, на то, чтобы рубить… А художник — моховец. И этот бор, прозванный Устье — дедами и прадедами заказаќно беречь, как Божий храм… Помня этот завет мохов-ского мира, художник и намеревался защитить и оберечь святыню. Шагнул под повал. Ле-сорубы замерли: подпиленная сосна пошла на него, рухнула рядом. Вздох облегчения и тут же матерная брань разъяренных голосов.
Видя такое, детвора подбежала к художнику: злые дяди приехали руќбить их сосны. Пилы еще гудели, но уже вхолостую.
Где-то, о чем-то похожем ребятишки прослышали от взрослых, и в книќжках чита-ли… Так вот в селах церкви, в городах старые памятники люди собой загораживали, не давая их губить. Детские души и тут воќсприняли чутьем беду. Стихийно ринулись вслед за художником к сое" нам, не осознавая своего поступка. Как это бывает с подростками при нападении (страшно подумать) врага на их жилье. Андрея Семеновича взял страх за ребят. Он стал их упрашивать, сердито отгонять от деќревьев…
Первым на виду у всех выключил и бросил на землю пилу Ворона. Заќглохли и две другие "Дружбы". В тиши прошумели вершинами деревья. Будто и с них напряжение спа-ло.
Тут художник и послал к дедушке Катю и Люду. Остальные ребята остались возле сосен. Григорьич тоже что-то сказал шоферу автобуса и тот с одним из лесорубов, должно быть помощником Григорьича, уехал с докладом наќчальству.
Андрей Семенович выбрал себе место, сел на пенек и увлеченно стал чирикать в большом блокноте. Торопился запечатлеть миг, опасаясь, что вот, вот может ускользнуть видимое, как приведение.
Было ясно, что рощу спас художник. Для лесорубов он лицо загадочќное, от которо-го ожидай чего угодно. Кто знает, какая у него там, в городе, своя рука. Ребятишек лесо-рубы просто бы отогнали. Другого активиста-защитника не подпустили бы и к засеке. А разбушуйся он — так просто бы связали как хулигана. Праведник, тебе больше надо, так вот и получай. Правда неправдой ныне судится и наказывается.
Яков Филиппович, после того, как старший лесорубов, Григорьич, одернул Воро-ну, крякнул досадно, задумался, будто к чему прислушиќваясь. Сел рядом с Григорьичем на ствол сваленной сосны, хлопнул звучно ладонями по коленам с каким-то своим значе-нием. Помедлил еще и, словно под пяп топора по сухому дереву, с передыхом, стал вы-брасывать слово за словом:
— По что же… так-то вот, Григорьич. Народом… век береженое гуќбить… Тем же по-мещиком прежним бор-то не трогался, с топором сюда никто не заходил. Беда это… Она и нас самих с тобой так вот с ног может свалить, коли свое не беречь. Понимаем ли мы, в рот те уши, что делаем… Оборони нас, Всевышний, от лукавого… — Чмокнул языком, словно при боли зубной, и поник головой, уткнув бороду в грудь.
Григорьич молчал. Понимал, рубить сосны не дадут. А как с "ничем" вернуться?.. Сказать, что мужики не дали, прогнали, на смех себя поднять. Кто теперь на мужиков глядит. А ретивых могут ведь и в карете прокатить. И понимай тогда бедолагу, как звали. Даже пожаќлел, что послал в район машину. Приедет милиция, худом все и кончиќтся… Бунт.
Слова старшего ждали и сами лесорубы. Высказы Староверский Бороды и их сму-тили. Прав-то он, прав, да вот поди, докажи эту правоту.
— Задание лесхоза, — глядя в плечо Якову Филипповичу высказал Григорьич одно-сложно то, что и мог только высказать. И как бы подтолкнутый лукаќвым в бок, почти уже и не от себя, добавил: — Ваш колхозный лесник Жохов указал место рубки… — Понял, что допустил должностное предаќтельство, ради выгораживания себя, тут же поправился, — он тоже подчиненный, не его воля.
Старик Соколов глянул на него с миротворной укоризной челоќвека, великодушно щадящего своего супротивника, проговорил:
— Да разве я то не понимаю. Язык-то выговаривает, а на уме-то, в душе, не то, паря. Вот какая наша беда… А чего бы себя-то самого каждому нам и не повинить. — Отринулся от мысли и опять опустил гоќлову. — Хорошо-то ведь тогда, когда ты можешь легко при-знаться, и
пожаловаться, что содеется неладное. Оно и тому, на кого жалоба, на пользу пойдет. На неладность без зла так вот каяньем тут и указывается.
Дмитрий Данилович как-то смутно, не с полной верой в возможность ихней жизни без зла, воспринял высказ Старика Соколова. И все же мысленно выспрашивал себя, от-чего же мы все, суетно прячемся друг за друга, лагерем вражьим стоим… А знаем ли, чего хотим для себя-то самих.
Все вроде бы уяснилось. Но лесорубы сидели, ждали, когда вернется гонец, по-сланный до начальства.
Дмитрию Даниловичу не верилось, что рубка бора начата с согласия лесничего. Колосову, бывшему колхозному леснику, лесничий накаќзывал особо следить за красным бором, оберегать каждое дерево.
Старик Соколов переждал, молчаливо глядя в землю. Григорьич, помедлив, тяня время, решил закурить протянул было пачку сигарет Якову Филипповичу, но тут же убрал руку, вспомнив, что старовер от курильщиков отворачивается.
— Ехали бы, Григорьич, уж коли так, обратно, — сказал тихо Яков Фиќлиппович ка-зенному лесорубу. — Если что, на меня и сошлись: не дал старовер, такой сякой, сосны ва-лить, Московой грозился, постановлениями партий и правительства стращал. Есть они та-кие… Я-то и стерплю, глядишь, и уляжется, выгородишься и ты.
Григорьич не ответил. Как бы отвлекаясь, щелкнул зажигалкой. Яков Филиппович поотодвинулся от дыма… Плотники и механизаторы тоже дружно закурили, тем отстраня-ясь от действий и мыслей. Следили за Стаќриком Соколовым и Григорьичем… Поссорься они, подними крик — и пошли бы две темные силы страшной оравой друг на друга.
— А для какой надобности бревнышки-то, Григорьич?.. — Вроде как из своего плот-ницкого интереса, и в то же время дружески, по-свойсќки, спросил Яков Филиппович.
Вопрос этот Григорьича подиспугал. Он зырко поглядел в сторону Воќроны, заогля-дывался. Хитрить перед Староверской бородой было стыдно. Молва все равно прокатится и правда выявится. Но как признаться в том, о чем и сам стороной узнал. И Григорьич пожал плечами вместо ответа: понимай как знаешь. Носком ботинка шевелил опавшую с живых сосен хвою. Яков Филиппович не стал допытываться, сочувствуя старому знаќкомому. Дело ясное, каждый ныне ходит под кем-то и от кого-то береќжет чей-то секрет. Поганенько, но стерпливается. Жить-то иначе как? Ты ведь не сам при своем деле, а что-то вот в темноте делаешь. Порок за закон загнан, как невольник за забор.
Старшего лесорубов все же задело укоризненное молчание Старика Соќколова, Ста-ровера и Коммуниста во Христе. Может в ярость глухую ввело в нем "того" себя, "второго я", что живет тайным наследником в душе каждого. Какому чину и как уцелеть без двух ликов. Это стало такой же невозможной возможностью бессмысленности, как верующему жить без уверования в царство небесное.
