— Кто же это?..
Удивленный вопросом, Иван не сразу отозвался. Тоже глянул на портрет. Перевел взгляд на столик, где лежали диктофон, исписанные лиќстки и толстая тетрадь. И все это в ней слилось в единое слово и он вымолвил:
— Дедушка наш…
Светлана раздосадовано проговорила:
— Какой же ты… Не о том ведь я. — Смолкла, уловив смущение Ивана. Смутилась и сама. — Я хочу понять, чем он жил. Переслушала вот о нем голоса и вижу его рядом. Не ты о нем, а он о тебе дуќмает и заботится. И не ушел он от нас, а с нами живет.
— Ты еще многое узнаешь о дедушке и поймешь многое, — сказал Иван. И поддава-ясь настроению Светланы, досказал: — Дедушка со Стариком Соколовым Яковом Филип-повичем нашу жизнь в себе берегут. Яков Филиппович глазом своим ее держит, а дедушка духом в нас остается. Я вот тоже о дедушке все чего-то доузнаю, и невольно повторяю его. В нем, как в капле чистой росы, все, что в ладе у нас, живизной сверкает, а нелад морщит нас. Есть вот наука о почвах. Но она мало что значит, если нет в тебе творца. В дедушке жил Творец.
Иван присел на корточки, глядя в устье лежанки и отогреваясь. Светланы уловила в изгибе его руки, протянутой к огню, что-то схожее с положение руки дедушки на портре-те. Сказала Ивану:
— У меня такое ощущение, что дедушка говорит со мной через тебя. Никого нет до-ма, а я его слушаю, будто это ты. И голос твой различаю. Только он как бы голос того те-бя, каким ты еще будешь.
Иван не удивился этим словам Светланы. Все так же глядя в пламень огня, выска-зал как бы и ему поведанное духом дедушки:
— У нас ныне держит веру в себе за нас за всех нас Старик Соколов. И вот Марфа Ручейная с дьяком Акиндием. Они как бы особо стоят над людским миром. Дедушка го-ворил, что только через свое в себе можно творить благо. Отец и исполняет завет отца своего. Тому, кто привожден обыденностью без загляда в завтра, этого не дано. Добро достигается через одоление этой обыденности осмысленным трудом. Это вот наставления мне дедушки. Они постепенно вот и открываются.
Слушая Ивана, Светлана включила диктофон. Вглядывалась в иконный лик на портрете, будто от него исходили слова. Виделся образ праведника, перенесшего страда-ния во имя блага их вот всех в этом доме. Пепельно-желтые усы на портрете слегка огиба-ли уголки рта. Из-под них — задумчивая улыбка смирения и веры. Глаза, вопреки выраже-нию претерпения, — острые и глубокие. Они проницательно и прямо глядят на тебя. В них уверование, что мир — пребудет в добре. И тебя он заставляет в это верить. Все в нем свое — чужого нет. И ты уже проникаешься раздумьями: "Все ли так в тебе самом-то, грешном чеќловеке?.." Это вопрос, уходящий в вечность. Ты человек — и есть сама Вечность… Воло-сы на голове этого вечного человека цвета периќстых облаков. И будто шевелит их небес-ный ветер. Пуговицы на пиджаке выписаны выпукло, как и глазки сучков на выстроган-ной бревенчатой стене. Они тоже на тебя смотрят как бы глазами леса. Все едино, все — жизнь. Спокойно лежат на коленях руки, полусогнутые узловатые пальцы на виду. Силой и усталостью руки эти похожи на молот, положенный на наковальню после ковки. Я в то же время они готовы тебе что-то подать. И к другому они еще готовы — к драке делом пра-ведным… Это Иван высказал, что дедушка дрался делом. И Светлане уже виделся обќраз хранителя дома — Домового. Есть вот они, должны быть в каждом крестьянском доме, — держатели порядка по завету отцов.
На картине, висевшей на глухой боковой стене, изображен красный посад мохов-ской улицы. В центре — дом Кориных. Справа — избенка хуќдожника. Слева — заросшее чер-тополохом печище. Когда-то и тут был ладный дом с хозяйскими постройками. По печи-щу об этом и можно судить. Развали вот избенку художника — останется на ее месте глаќдкое место. Сам Коринский дом в зелени, как оазис в пустыќне. Иван сказал об этой карти-не, что она написана, как только художник появился в Мохове. Свою избенку и изобразил такой, какой увиќдел после долгих лет отсутствия. Серые стены в глухой крапиве. Два окна спереди наглухо заколочены, стекла третьего окна в слое пыли. То ли покидают это жи-лище, то ли возвращаются в него. Все в неопределенности.
В большесельском Доме Культуры тоже есть картина Андрея Семеновича. На од-ной из них — свое Мохово. К дому Кориных — веселая дорожќка. К избенке Поляковых — слабый след в густой непримятой траве. Полусгнивший сруб колодца и над ним покосив-шийся журавль с качающимся железным ведром на шесте. Кто-то еще берет тут воду. Возле по кинутого дома пошатнувшийся столб с обрезанными проводами на нем. Дома вот уже не продаются, а покидаются… И у большесельцев, и у моховцев картина вызвала одинаковое суждение: в хезнувшей избенке какая жизнь. А вот дом Корней все же выдер-жал встряску пагубную. Такая ныне житуха, кто перетерпит, тот и спасется. На пепелище новый хозяин со временем обустроится. А пока зияют пустыри в деревенских посадах, что проломы в крепостных стенах… Ровно вот новый лютой Мамай сызнова по нашей земле прогулялся… Чего уж тут добавить к высказам стариков. Художник и сам лучше свою картину не истолкует. Разве что какой знаток, позабыв о Мохове, туману поднапустит. Но это уже когда подойдет к тому время.
Дмитрий Данилович держал у себя тайно еще одну картину художника Андрея Се-меновича. Она пряталась за шкафом в боковой комнате. Называлась "Сосна Волк". По приезде на лето Андрей Семенович забирал ее к себе в мастерскую. В город не хотел уво-зить. На Светлану эта картина вначале не произвела впечатления. Красивый пейзаж здеш-них мест, потому и дорог художнику. Так скромно — "Пейзаж", он и сам называл ее. Но странное дело — этот пейзаж застрял в памяти Светланы. Хотелось взглянуть на него. И не столько уже на саму картину, а на сосну, названную Волком. Тянуло на то место, с кото-рого сам художник рассматривал ее. Это была межа за полем. Светќлана с Иваном сделали несколько фотоснимков с того же места этой сосны. На фотографии вышла просто краси-вая даль. А картина навевала раздумья о нерукотворном сотворении Мирозданья. И хоте-лось уже вновь и вновь что-то доглядеть в этом пейзаже. После разговоров с Иваном о портрете Дедушки Данила, Светлана уговорила Дмитрия Данилыча достать картину "Со-сна Волк". Был морозный день. Солнце стояло в окнах. Поставили раму к свету. Смотре-ли всей семьей. Дмитрий Данилович сказал как бы уже и не о самой картине:
— Наши места и наша жизнь. Таким все было, а в чем-то еще и остается. Опять же вот — такое вспоминание лучше всякого сказа. Светлана внутренним взором и старалась постичь моховскую жизнь в этом пейзаже. На фоне поля и кустарников — высокая шатро-вая сосна. Под горкой справа от нее — скошенный луг. Косари только что ушли с него, ос-тавив высыхать под солнцем скошенную траву. За лугом, по-за рекой, на возвышенности, — силуэты сосен Татарова бугра. Они окутаны колдовской дымкой и как бы прячутся от постороннего глаза. Над соснами снуют тени двух черных птиц. Они изображены пасмур-но, как летящий звук эха. А за полем — деревенька Мохово. Над ней, через другое поле, высится колокольня с сияющим крестом. Невольно и вслушиваешься в звон, исходящий к тебе из выси. В нем слияние небесного мира с миром людсќким, окаянным и жаждущим избавления от греховности. Сосна и церковь — символы этих двух миров. Через их едине-ние и лежит путь к благому грядущему.
Эту свою картину Андрей Семенович тоже повесил было в зале Дома культуры. Но Зое, заведующей Дома, посоветовали ее снять. А Симка Погостин, по наущению сво-его дедушки, Авдюхи Ключева, пытался повќредить полотно. Церковь с крестом и сияю-щими куполами — антисоветќская пропаганда.
Живая сосна над полем и лугом и деревенькой Мохово завет нерушимости изна-чально сотворенного. От нее, древней, исходят лучи к соборному храму, запертому в ду-шах людских. Патриаршее дерево — знак нам, нынешним, из мира наших предков.
Зимой к сосне-Волку взор издали тянется. Снег в ее густой вершины сдувается по-рывами неустанного ветра. Будто от греха людского ее очищает. И она призывно зелене-ет на всем белом и чистом. И как вот купола церкви с крестами вещает о благодати. В вечной живой зелени, она сродни храму. Христианское с языческим на Святой Руси еди-нится. Из маленькой деревеньки Мохово, Светлана и разглядывала всю Вселенную. И все ей виделось ярче, как звездное небо в ночи при Божественной тишине.
