Когда прошел первый панический ужас, причиненный этой неожиданной катастрофой, взбешенные янычары рассеялись по городу. Невольники, не участвовавшие в возмущении, были схвачены как заложники. Ужаснейшими муками вымещали мусульмане на ни в чем не повинных людях мужество их товарищей… Одни были колесованы живыми, другие, пригвожденные руками и ногами на лестницах, ждали на них медленной и мучительной смерти, одних зарывали живыми в землю, других сажали на кол, иные, брошенные на крючья в продолжении трех, четырех дней ожидали смерти, страдая от знойных лучей солнца и укусов насекомых.
Вот так трагически закончилось восстание в Алжире.
— Звери, — произнес герцог.
— Это еще не все, — сказал Рауль печально, — Впрочем, монсеньор, быть может, вы утомлены и расстроены и не желаете больше слушать столь ужасающие подробности — чересчур тяжело читать эти страницы книги террора.
— Я само внимание, — хмуро ответил Бофор, — Продолжай, дорогой мой. Я должен все знать.
— Отцы Святой Троицы не переставали вести с пиратами переговоры о выдаче невольников. Одного из них заподозрили в заговоре. Целью заговорщиков была организация побега рабов. Дом старого священника, по всей видимости, был штабом. Старик координировал действия своих связных. Кто-то раскрыл пиратам план заговора — то ли из коварства, то ли по слабости. Святой отец и его приближенные были схвачены…
— Что с ними сделали?… — спросил Бофор, заметив, что его адъютант не решается продолжать. Рауль провел рукой по лбу.
— Я буду читать дословно текст Отцов Святой Троицы, — промолвил Рауль дрогнувшим голосом. Герцог молча кивнул.
– 'Отыскав священника, бешеные алжирцы привязали его на стуле, снесли на мол, обернули спиной к морю, и, зарядив пушку порохом, привязали служителя Божия к жерлу, нанесли ему в этом положении тысячи обид и оскорблений, и, наконец, принесли его в жертву своей ярости. Пушку разорвало, но она произвела все действия, которого ожидали от такого неслыханного варварства, так как взрыв уничтожил большую часть плачевной жертвы. Остатки тела и клочья платья его были тщательно собраны несколькими христианами и хранимы как святыни. Добродетели старого священника снискали ему уважение даже среди диких разбойников — многие пираты оплакивали его смерть.
За стариком последовали еще несколько христиан, которые погибли той же смертью. Между ними находился молодой человек, спокойный и решительный, в прошлом офицер французского флота. Когда-то он взял в плен одного алжирского реиса и оказал ему самый радушный прием и человеколюбие. Последний, получив свободу, сохранил добрую память о французском моряке, и в ту минуту, когда его привязывали к жерлу пушки, он узнал его. Немедленно бросился он к нему, крепко обнял несчастного молодого человека, объявляя, что умрет вместе с ним, если не пощадят его друга! Это братское самопожертвование должно было бы спасти обоих, но ярость алжирцев до того была воспламенена заговором, что они не обратили внимания даже на просьбы своего соотечественника, и, вместо одной жертвы, выстрел сделал две…
— Боже мой… — проговорил адмирал, — И мы ничего не знали…
— Я тоже испытал нечто вроде шока, монсеньор. Но я должен был познакомить с этими документами вашу светлость.
— Еще есть что-нибудь?
— Еще, монсеньор, обращение самих невольников. Их свидетельства о зверствах мусульман, о чинимых ими беззакониях по отношению к мирным путешественникам, купцам, ученым… Нечто подобное тому, что говорили жители побережья. Сведения впечатляют, не правда ли, монсеньор? — спросил Рауль.
— Да, — мрачно сказал Бофор, — Сведения впечатляют. Я даже сказал бы, что меня эти факты ошеломили. Я был наслышан о зверствах мусульманских пиратов, но чтобы настолько… И знаешь, что мне пришло в голову, скажу тебе по секрету? Насколько наш король осведомлен о терроре в Средиземноморье? Неужели король все знал?
— Вполне возможно, — сказал Рауль, — Теперь я уже мало чему удивляюсь.
— Версаль! — герцог саркастически расхохотался.
— И что теперь с этим делать? — задумчиво спросил Бофор, как бы советуясь с самим собой. Герцог держал в руках бумаги Отцов Святой Троицы и рассеянно смотрел на Средиземное море за окном. Рауль так и понял этот вопрос как риторический и ничего не ответил. Бофор стряхнул с себя задумчивость и обратился к нему непосредственно:
— Ну, виконт, что с этим делать?
— Полагаю, монсеньор, перевести документы и поставить в известность… наших…
— А не вызовет ли это панику среди них?
— Монсеньор!
— О, милый виконт, я заранее знаю, что ты хочешь возразить мне! Вы, мол, не девчонки, а мужчины, вы знали, на что шли — нет, мой мальчик, даже я, выходит, не знал, на что шел! Вы участвовали прежде в военных действиях, но Фронда и войны с испанцами — это же не то!
— Совсем не то, — согласился Рауль, — Я понимаю, монсеньор, — добавил он все тем же грустным тоном, — Но неужели вы хотите скрыть от людей правду?
— Иногда неведение — счастье, — вздохнул адмирал, — У меня из головы не выходит молодой моряк… Представить на его месте мальчишку де Сабле или капитана де Вентадорна, это…
— Ужасно, монсеньор, — ответил Рауль, — Но мы не имеем права утаивать правду. Скажу больше, монсеньор, не надеясь на особый успех, но Обращение Святых Отцов можно попробовать послать монархам и правителям, упомянутым в их декларации. А разве вы так не считаете, монсеньор?
Честнейший человек Франции задумался. Герцогом овладели противоречивые чувства. Ненависть к палачам, подвергавшим жестоким, невообразимым мучениям его соотечественников, сочувствие к жертвам террора — такое же пламенное, как ненависть, тревога за людей, доверившихся ему, Адмиралу Франции и страстное желание уничтожить эту нечисть, нехристь, выпалить по пиратским притонам из всех пушек трех палуб его флагмана и боевых кораблей, разбить цепи невольников, согнанных на восстановление касбы… Но сохранит ли его армия боевой дух, если он сейчас послушает своего чересчур честного адъютанта и предаст гласности документы Отцов Святой Троицы? Леденящие душу свидетельства жертв террора могут вселить ужас в его людей. Не лучше ли приказать де Бражелону забыть обо всем, словно ничего не было? — такие сомнения терзали честнейшего человека Франции.
— Я должен принять решение? — спросил Бофор то ли себя самого, то ли Бражелона.
— Вы меня спрашиваете, монсеньор?
— А что бы ты сделал на моем месте, мой дорогой? — герцог схватил насколько бумаг и резко взмахнул ими, — Что мне делать со всем этим? Обещал победу, обещал сокровища, а не успели попасть на место боевых действий — и обрушить на солдат такую информацию.
— Зверства, чинимые противником, побуждают в солдатах конкретные чувства, монсеньор. Вы спросили, что я делал бы на вашем месте? Монсеньор! Я польщен вашим доверием, но мне трудно представить себя на вашем месте. Я всего лишь ваш адъютант. Решение принимаете вы, и вы отдаете приказы. Но если бы я был не я, а победоносный блистательный герцог де Бофор, Король Парижа, я сказал бы людям всю правду! Вас называли Королем Парижа, мы вас сделаем королем Алжира! Если, конечно, нас не разорвут мусульманские пушки.
— Да на кой черт мне это королевство! — хмыкнул Бофор, — Но в главном ты прав, виконт. Я так и сделаю. Соберем людей, владеющих латынью, переведем все эти бумаги, и я сам отправлю 'Декларацию Отцов Святой Троицы' сильным мира сего. Хотя, я тоже очень сомневаюсь, что они все как один откликнутся на этот крик отчаяния.
— Да, монсеньор, но бумагам надо дать ход — мы, во всяком случае, сделаем все возможное. Но вы же понимаете — чтобы положить конец мусульманскому террору в Средиземноморье, нужна очень сильная антитеррористическая коалиция христианских держав. А христианские державы все Семнадцатое столетие только и занимаются, что воюют друг с другом. И, возможно, между европейскими странами в ближайшие десять-двадцать лет не одна война разразится. А мы можем сейчас рассчитывать на Испанию и Мальтийский Орден, потому что они не прекращали войны с мусульманами.
