Между тем на Мартинике подобные случаи наблюдаются можно сказать, ежедневно.

За неделю до приезда Гермины разыгрался подобный трагически случай. Один из разорившихся молодых плантаторов пожелал жениться на прелестной 18-летней «квартеронке», дочери сахарозаводчика, дававшего 400 тысяч в приданое за своей наследницей. Цветное население Мартиники торжествовало. Но, увы… за две недели до брака жених совершенно неожиданно исчез из Сан-Пьера и вернулся через три дня… женатый на богатой американке которую разыскивали для него совершенно посторонние люди, не пожалевшие суммы в 250 тыс. франков для уплаты векселей, выданных женихом «метиски» своему будущему тестю.

Несчастная отвергнутая невеста не выдержала всенародного оскорбления и… покончила жизнь самоубийством.

Легко себе представить, какое озлобление царило между двумя частями населения Мартиники и «обществом» Сен-Пьера. Легко представить себе и бешеные политические интриги во время выборов, когда решался вопрос, кого послать во французский парламент.

До сих пор представителями колонии были исключительно белые. Но это было весьма нежелательно современным жидо-масонским воротилам французского правительства, так как старые семейства плантаторов, в общем, всё ещё сохраняли в глубине души приверженность к христианству, любовь к родной земле и память о прежней славе Франции.

На последних выборах белые «реакционеры» ещё раз одержали победу, и в депутаты избран был родственник маркиза Бессон-де-Риб. Но победа эта стоила очень дорого и была выиграна лишь небольшим числом голосов. Результаты всеобщего голосования, превращающего в «выборщиков» и «избираемых» самые грубые и грязные подонки населения, сказывались весьма заметно.

«Графиня» Розен только что вернулась домой, после посещения маркизы Бессон-де-Риб, принявшей молодую иностранку чрезвычайно любезно и широко открывшей ей двери своего дома.

Преодолев первоначальную робость, Гермина быстро сошлась с молодой маркизой Лилианой, женой Роберта Бессон-де-Риб, так же как и с его сестрой Матильдой, чрезвычайно симпатично отнесшимися к молодой иностранке.

Старую маркизу Маргариту «графиня» Розен до сих пор не видала, так как, будучи нездоровой, она не выходила из комнаты. Но сегодня ей пришлось наконец, встретиться с почтенной старухой, величественный вид и манеры которой произвели глубокое впечатление на Гермину.

В семье Бессон-де-Риб лучше всего можно было бы проследить постепенное угасание веры и постепенное разложение нравов. Старая маркиза была почти святая. Жена её сына, «молодая» маркиза Эльфрида, была ещё глубоко верующей христианкой и добродетельной женщиной, но уже допускала возможность и право думать и чувствовать в этой области иначе. Её же юная невестка, и особенно, дочь, были представительницами современного направления. Они сами ещё верили, ещё молились, но уже пытались скрывать её как слабость… если не как порок… Для этих молодых женщин Гермина была настоящей находкой.

Однако беседа с ними настолько глубоко смутила Гермину, что она с нетерпением ожидала своего возлюбленного Лео.

— В чем дело? Чего ты волнуешься? — весело спросил лорд Дженнер после первых приветствий, читая на прелестном, до мелочей знакомом, подвижном лице Гермины какое-то тревожное чувство.

— Обидеть меня не обидели, но, признаюсь, привели в сильное недоумение вопросам о моей религии. Я положительно не знала, что ответить… И, может быть, сказала бы что-нибудь очень глупое, или неловкое, если бы Лилиан, по счастью, не ответила за меня: «Ну, конечно, все немцы — протестанты» — чему я не возражала, так что разговор перешёл на другой предмет. Но, вернувшись домой, я решила спросить тебя, что мне отвечать на подобные расспросы.

Лео засмеялся, разглаживая локоны своей возлюбленной, вспыхивавшие красно-золотым блеском, когда косой луч заходящего солнца, пробираясь сквозь занавес цветущих глициний и климатит, ложился на прелестную головку Гермины.

— Отвечай правду! — произнес он коротко.

Гермина всплеснула ручками, на тонких пальчиках которых ослепительно сверкнули драгоценные кольца…

— Легко тебе говорить: «отвечай правду», а каково-то мне, что я такое?

— Ну и говори, что ты еврейка, — так же коротко перебил Лео.

— Да ведь я же графиня Розен! — с комическим отчаянием вскрикнула Гермина, — как же могу быть еврейкой?

— Ну не говори вздора! Мало ли графинь и графов из евреев в Европе…

— Из евреев… Да не евреев! — настойчиво повторила Гермина. — Как я объявлюсь жидовкой, как пойду в синагогу, когда мои новые друзья, с которыми ты сам велел мне сойтись возможно ближе, говорят о жидах с таким презрением, больше скажу, с такой злобой, что… слушать больно…

Лорд Дженнер нахмурился.

— Вот как? — тихо произнёс он. — А по какому же поводу зашёл этот… антисемитский разговор, Гермина?

— По поводу какого-то сахарного завода, который будто бы только что оттягал какой-то сенатор Кон у одного из родственников маркиза — у того самого, которому вы давали сегодня прощальный обед в клубе… С этого и разговор начался. Тут старый маркиз назвал этого сенатора Кона «жидовским ростовщиком». А молодой маркиз прибавил: — «все жиды такие же»… А маркиза Лилиана докончила, назвав евреев «гнусными кровопийцами», с чем согласились и все дамы, не исключая маркизы Маргариты, которая промолвила, что они заслуживают названия врагов человечества и развратителей христианского мира!..

Лорд Дженнер нахмурил тонкие чёрные брови. Его красивое бледное лицо вспыхнуло гневом, и чёрные глаза сверкнули.

— Сосчитаемся! — прошептал он так тихо, что Гермина не расслышала; она продолжала:

— Ты понимаешь, Лео, что после подобных суждений о жидовстве я не решилась признаться в своем происхождении… тем более, — оживлённо прибавила она, — что с тех пор как я люблю тебя, я считаю себя уже не еврейкой. Ты помнишь, что я сказала тебе на море: «твоя вера — моя вера» — прошу тебя только об одном, укажи мне, какому богу служить и какой храм посещать вместе с тобой?

Прелестные глаза Гермины смотрели в красивые глаза англичанина с такой трогательной доверчивостью что он смутился.

Лицо его приняло серьёзное выражение. Наступила минута сказать правду этому ребёнку, открыть ей вещи… быть может, страшно испугающие её… Надо было решиться посвятить Гермину — сколько этого требовала настоятельная необходимость.

Лорд Дженнер решился…

— Скажи мне, слыхала ли ты когда-нибудь о масонах?.. Гермина улыбнулась той самодовольной улыбкой, какой ребёнок, твёрдо выучивший урок, отвечает учителю.

— Конечно, знаю… Я ведь недаром была подругой Ольги Бельской и много слыхала о масонстве…

— Хорошего или дурного, мышка?

— И того и другого, Лео… Ольга почему-то боялась масонов, ты это знаешь из её процесса. Она уверяла, что масоны убили её жениха, профессора Гроссе… Но принц Арнульф говорил, что это все вздор, что он сам масон и знает, что масоны высокодобродетельные люди.

Чёрные глаза Лео впились в розовое лицо «графини» Розен.

— А если бы твоя подруга, Ольга Бельская, была права?.. Если бы масоны действительно убили профессора, убили за измену и предательство, что бы ты тогда сказала о них?..

Гермина с таким детским недоумением широко раскрыла свои прелестные глаза, что Лео невольно улыбнулся…

— Зачем ты меня спрашиваешь о таких вещах, Лео?.. Какое мне дело до масонов?..

— А если бы я принадлежал к числу их? — медленно ответил лорд Дженнер.

— Ну что ж… Пусть будет так. Это не меняет моих чувств к тебе! — тихо произнесла она, не опуская глаз, но заметно бледная.

— А если… если убийство профессора — правда. Если я сам… слышишь, Гермина, — я сам был одним из приговоривших изменника к смерти. Что ты скажешь тогда?.. Сохранишь ли свою любовь к человеку… с окровавленными руками?

Смертельная бледность покрыла нежное личико Гермины, а её кудрявая головка бессильно склонилась…

— Я не умею лгать, Лео, — прошептала Гермина. — Я всегда говорила правду всем, даже моей мамаше, — наивно добавила она. — И тебе скажу правду… Мне не легко будет привыкнуть к мысли обо всём, что ты мне сейчас передал, но всё-таки я люблю тебя по-прежнему…