Негодовала и сама Ольга, слушая недобросовестную, но талантливую речь своего обвинителя. Она с трудом сдерживала страстное желание прервать лукавого оратора возгласом негодования и возражать ему, оправдываться, крикнуть, что ей нужно не снисхождение, а оправдание, не свобода, а честь.

Так как речь прокурора, начатая в 9 часов вечера, кончилась только после полуночи, то защитительные речи пришлось отложить на следующий день.

Когда раздались сакраментальные слова: «Слово принадлежит защитникам», все ожидали, что первым будет говорить русский «гастролёр», как называли Неволина берлинские адвокаты. Но, к крайнему удивлению публики, поднялся Фриц Гроссе. Видимо волнуясь, бледный, с улыбкой конфуза на красивом молодом лице, он начал говорить тихим, слегка дрожащим голосом, который однако скоро окреп и зазвучал непоколебимым убеждением.

Брат убитого заговорил не об убийце, а об убитом. За его честь вступился он, отвечая прокурору на инсинуации об «успехах у женщин».

— В жизни моего бедного брата было только два увлечения, — дрогнувшим голосом произнёс Фриц Гроссе. — Одно роковое, мрачное и гибельное, другое ослепительное, яркое и… краткое. Масоны и Ольга Бельская. О любви моего брата я говорить не смею, узнав о ней только после его смерти из письма, полученного вместе с газетой, принесшей мне известие об ужасной участи брата. Но о масонах я имею право говорить уже потому, что брат остерегал меня от увлечения страшным тайным обществом. Я знаю о масонской опасности из уст человека, кровью своей скрепившего свои предостережения. И я обязан высказать здесь всё, что я знаю. Это не только моё право, но, повторяю, и моя обязанность, которую я должен выполнить, несмотря на то… нет, именно потому, что, по всей вероятности, этим подписываю себе смертный приговор.

Вслед за этим предисловием, молодой адвокат изложил историю вступления своего брата в ряды «вольных каменщиков», его увлечения, а затем и горячей дружбы со знаменитым Менцертом, раскрывшим своему юному другу преступные цели масонства. С увлекательным красноречием описав значение тайных обществ, молодой адвокат сделал вывод из исторических фактов, заставляя публику впервые взглянуть в глаза масонской опасности. Затем он перешёл к личным отношениям брата к союзу, из которого тот вышел, поступая на военную службу. Но союз не отказался от надзора за ним.

Один из шпионов от масонства был старый слуга Ганс Ланге. Фриц Гроссе напомнил присяжным странное поведение этого слуги в день убийства брата, его необъяснимую «ссору» с покойным, так же, как и его внезапное исчезновение, и, не обинуясь, назвал его «участником убийства». Затем молодой адвокат указал на «случайные» исчезновения восьми экземпляров рукописи «Истории тайных обществ», называя эту книгу достаточным поводом для убийства его автора, в доказательство чего и прочёл несколько строк из предисловия, в котором Рудольф Гроссе прощался со своими согражданами, посвящая им сочинение, названное им «своим смертным приговором».

Несмотря на это сознание, автор всё же выпускал его в свет, считая своей обязанностью предупредить христианский мир о том, что земля под его ногами изрыта подземными ходами ядовитых жидо-масонских кротов, уже наполняющих эти ходы динамитом не только в переносном, но даже и в буквальном смысле слова.

«На всякую попытку избавиться от нас мы ответим взрывом всех городов, в которых проведены тоннели подземных дорог, заранее превращённых нами в фугасы страшной силы. Зная это, какой же народ посмеет поднять на нас руки»…

— Вот что гласило одно из постановлений жидо-масонского синедриона, на котором присутствовал профессор Менцерт, убитый вскоре после передачи всей правды о масонах моему брату, — продолжал Фриц Гроссе, закрывая книгу. — Не приступ внезапного безумия убил знаменитого соперника Гумбольдта, а пули масонских убийц… И в доказательство этого я напомню, что в груди великого учёного найдено было шесть пуль; револьвер же Менцерта, признанный орудием его «самоубийства», оказался всего пятизарядным…

Речь продолжалась более трёх часов и увлекла публику настолько, что никто не заметил продолжительности её. Впервые раздавались слова обличения тайного общества, так долго скрывавшего свои истинные цели под маской человеколюбия, благотворительности и набожности.

— Мы живём в страшные времена! — воскликнул молодой адвокат. — Поклонение сатане, так тщательно скрывавшееся рыцарями-храмовниками в мрачных подземельях недоступных замков, ныне совершается открыто… Во многих местах Европы, Африки и Америки сатанизм становится чуть ли не официально признанной религией. Масонство же является главным штабом армии жидовства, давно уже подготовленного к восприятию сатанизма ужасным учением талмуда и каббалы, развращающим души и черствящим сердца.

В третий раз остановленный председателем, молодой адвокат провёл рукой по утомлённому лицу и произнёс усталым голосом:

— Я почти кончил, господин председатель… Я надеюсь, что Бог помог мне доказать присяжным, судьям и общественному мнению достоверность того, что убийцы брата были масоны… Обвинение только что потратило больше часа для исчисления всех добродетелей масонства, но господин председатель не останавливал его…

— Я прошу вас не критиковать действия председателя, — резко перебил председатель, — иначе я лишу вас слова…

Фриц Гроссе почтительно поклонился.

— Я хотел оправдать мои слова, указывая на то, что они были вызваны представителем обвинения, начавшим восхвалять масонов, ставя их якобы высоконравственный облик в противоположность затемнённому образу Ольги Бельской. Я не стану говорить о ней, которую брат просил меня, в предчувствии своей близкой смерти, любить как сестру. Я слишком мало знаю мою названную сестру для того, чтобы осмелиться раскрывать перед вами её душу. О ней будет говорить тот, кто знал всю её жизнь, чистую перед Богом, как и перед людьми. Хотя я и стою здесь как её защитник, но прежде всего я должен и буду защищать память моего брата, убитого злодеями и оклеветанного. Обвинение говорило о «молодом учёном, имеющем успех у женщин». Говорилось далее о «предлоге к ревности», данном братом его невесте, о какой-то таинственной женщине, с которой он пил шампанское после сделанного предложения. Я, брат убитого, я, знающий всю его душу и все его мысли, должен сказать, что все это ложь. Никогда брат мой не позволил бы себе говорить о любви честной женщине, которую просил быть своей женой, если бы в душе его жил образ, или хотя бы воспоминание о другой женщине… ещё менее был он способен уступить минутному увлечению чувственности, только что получив согласие своей невесты. Вы слышали письма моего брата. Только негодяй мог бы писать подобные письма и тут же обманывать любимую женщину. Оставьте, по крайней мере, память брата незапятнанной. Не превращайте честного и чистого учёного в опереточного Дон-Жуана, устраивающего оргии с какими-то таинственными красавицами… Мне скажут, что следы этой оргии сохранились: остатки тонкого ужина, бутылки шампанского, два прибора и… пунцовые розы на столе. Но говорю вам, господа присяжные, что считаю этот ужин такой же декорацией, как и кинжал Ольги Бельской, найденный в груди Рудольфа… Масонам нужно было убить обладателя рукописи Менцерта. Но им нужно было также уничтожить и женщину, быть может, знавшую эту рукопись. И они устроили страшную декорацию, превратили эту женщину в убийцу Рудольфа. Украсть кинжал нетрудно, и ещё легче было взять обувь. Но агент масонства промахнулся, захватив сандалии для пьесы, в которых, конечно, ни одна женщина не будет гулять по городу. Поставленный в столовой букет роз был облит каким-то особенным составом. Следствие не пожелало сделать химического расследования букета, который, к тому же, весьма скоро куда-то исчез! Жаль, что следствие не захотело найти исчезнувшего слугу Рудольфа, не выказало рвения к отысканию таинственной «белой дамы», якобы ужинавшей с моим бедным братом, и даже исчезновение букета из шкапа вещественных доказательств не возбудило интереса следственных властей.