И шли социал-республиканцы к выборным ящикам, шли, пошатываясь, опускать свои бюллетени, избирать «представителей» своей страны. Причём случалось не раз, что искусным манёвром противнику «намеченного голосом народа» удавалось перекупить подходящую ораву «граждан» и убедить их путём раздачи мелкой монеты и крупных сосудов с ромом в превосходстве «белого клерикала» над красным радикалом или чёрным социалистом. Розданные бюллетени спешно заменялись другими и опускались в урну дрожащими руками пьяных граждан, сплошь и рядом не умеющих даже прочесть того, что они опускали в «урну» в этот «торжественный» день…

На этот раз, впрочем, до развязки ещё не доходило, ибо выборы были назначены на 7 мая, или на 14, в случае перебаллотировки. Первого же числа праздновали только «рабочий день», пользуясь им для «подготовки» выборщиков.

Для этой цели на главных площадях назначены были «митинги», для которых «ораторов» выписывали отовсюду… до Парижа включительно. Выборы этого года имели особое значение, так как боролись два течения, две расы, две веры. С одной стороны, красные радикалы всех оттенков, от непримиримых социал-демократов до бледно-розовых «прогрессистов», и от красных динамитчиков-анархистов до жидовской партии «свободного обмена», ненавистников всякого стеснения свободы торговли, то есть, попросту говоря, свободы жидовского «гешефта» путём законодательным, при помощи защитительной пошлины или уничтожения кары за подделку, обмер, обвес, подмен, подлог и мошеннические сделки всякого рода. Эта партия написала на своём знамени старые звучные слова, столько раз вводившие в обман бедное человечество: «свобода, равенство и братство»… И никто не хотел видеть, что слова эти нарушались самой программой партии, отрицающей свободу убеждений и совести яростным преследованием всякой религии, равенство — открытым предпочтением евреев, всемирное господство которых подготовлялось повсюду упорно и последовательно, братство — проповедью ненависти к белым, к клерикалам, к ретроградам консерваторам, ко всем не желающим упасть к ногам торжествующего жида и провозгласить его венцом творения, земным божеством, господином всех других народов…

Эта партия искусно раздувала старую неприязнь цветного населения к потомкам рабовладельцев и выставила своими кандидатами в национальное собрание молодого мулата адвоката, пользовавшегося большой известностью на Мартинике, а в кандидаты в «верхнюю палату» — сенат, — конечно, банкира, конечно, еврея Кройта, уже раз занимавшего этот пост, почему и сохранившего красиво звучащий титул сенатора.

В партии, действительно представлявшей интересы колонии, были все белые плантаторы и почти все заводчики и фабриканты. Это была «партия общества, интеллигенции и попов», как презрительно пояснили красные афиши, щедро расклеенные как раз в тех местах, где воздвигались переносные лавочки с «прохладительным», среди которого виски и кукурузная водка являлись самыми «лёгкими» напитками. На самом деле, клерикалы и попы, то есть духовенство, принимали участие в политике, становясь в ряды партии «либералов», только потому, что эта партия стояла в действительности за свободу совести, отстаивая право веры и молитвы, и тогда уже сильно стесняемое радикальным красным чиновничеством Франции, в которое, благодаря республиканскому строю, перебралось пятьдесят процентов евреев при сорока процентах наёмников жидовского золота.

Предчувствуя появление закона об отделении церкви от государства, то есть о фактическом подчинении христианства жидовству, в лице евреев-министров, всё, что оставалось в колонии верующего, разумного и благородного, всё любящее свою родину, сплотилось в одну партию, забывая мелкие несогласия и образуя поистине братский союз в защиту родной веры от богоборцев — масонов и сатанистов, — в защиту родного народа от еврейского захвата.

От исхода дуэли между этими двумя партиями зависела судьба христианства во Франции, ибо большинство масонско-еврейского правительства республики было так незначительно, что появление даже двух противников в лице представителей Мартиники, могло бы очень изменить политическую физиономию национального собрания.

На главной площади Сен-Пьера перед старинным зданием ратуши состоялся многотысячный «митинг» для обсуждения «выборных вопросов». Так гласила официальная программа. На самом же деле никто и ничего не обсуждал. По обыкновению произносились всем известные красные речи. Отчаянно размахивающие руками «ораторы» вопили избитые фразы о «тайной мечте дворянства вернуть невольничество», о стремлении духовенства «превратить человечество в четвероногих идиотов» для того, чтобы «распоряжаться суеверами как рабами», о «кровожадности королей и императоров», которые будто бы спят и видят во сне, как бы начать войну с кем-нибудь и «уложить на полях сражений» сотню-другую тысяч своих подданных и так далее без конца…

Подобно заведённой шарманке, текли нелепые речи проповедников богоборчества и революции.

Гермина, невидимая посреди ползучих растений на своём балконе, не могла разобрать отдельных речей, произносимых на улице довольно далеко от дома, так как вилла «Маргарита» выходила на площадь только решёткой сада, — но до неё долетали громкие восклицания одобрения, шумные восторги и глупый хохот людей, с раннего утра отдавшихся политическому и спиртному опьянению. И каждый новый вопль тысячеголового чудовища, именуемого «толпой», заставлял вздрагивать молодую женщину, ещё не оправившуюся от страшного потрясения, вызванного такими же воплями такой же толпы.

Леди Дженнер зажимала уши дрожащими руками, чтобы не слышать возгласов, слишком живо напоминающих ей страшное рождественское утро, когда её, полумёртвую от испуга, вырвал из рук неизвестных разбойников её муж, когда исчезла её верная Луиза, когда был убит добрый старый маркиз Бессон-де-Риб, когда совершено было адское святотатство в горной часовне…

Все эти видения оживали в душе Гермины, вихрем проносясь перед её глазами. Они будили в ней целый рой смутных и страшных подозрений, безграничного негодования. Неужели для злодеев нет наказания?

Вдруг, точно в ответ на этот скорбный вопрос молодой женщины, раздался громовой удар и высоко в безоблачное небо взвилась воронкообразная чёрная туча, испещрённая молниями, такими яркими и ослепительными, что солнечный свет померк в сравнении с ними.

Оглушительный вопль десятков тысяч голосов приветствовал это необычайное явление. Толпа, собравшаяся вокруг политических «ораторов» на площадях и перекрестках, замерла и оцепенела от ужаса и удивления. Из всех домов выбегали перепуганные люди, — мужчины, женщины, дети, стар и млад, богатый и бедный… Добежав до улицы, все они застывали в боязливом недоумении. Громких криков уже не было слышно, но робкий шёпот десятков тысяч голосов сливался в один шипящий звук, пугающий своей напряжённой неестественностью.

— Гора… Гора… Лысая гора!..

Эти роковые два слова пронеслись над двадцативёрстным городом в какие-нибудь две-три секунды… Сразу на всех концах Сен-Пьера все поняли, что началось извержение вулкана, в близость которого никто не хотел верить, самую возможность которого так упорно отрицали всевозможные учёные «комиссии», профессора и специалисты.

Вчера ещё, накануне пресловутого «рабочего дня», на углах улиц расклеены были официальные афиши, в которых власти городского самоуправления, так же, как и правительственной администрации, торжественно уверяли граждан в отсутствии всякой опасности для Сен-Пьера. Доказывалось чрезвычайно красноречиво «несомненными» цифрами и выкладками, что так называемая Лысая гора принадлежит к числу потухших вулканов, и что струйки дыма, замечаемые с Нового года на её вершине — явления совершенно случайные и никакого серьёзного значения не имеющие.

До сих пор белелись эти успокоительные «афиши» на тёмных дубовых дверях старой городской ратуши, вокруг которой толпилось в настоящую минуту дрожащее человеческое стадо, с ужасом вглядывающееся вдаль, — туда, откуда непрерывно вырывались новые чёрные тучи, постепенно заволакивающие прозрачное синее небо.