В конце февраля уже растаял снег на улицах Гамбурга под тёплыми солнечными лучами, весело искрящимися в золотистых волнах только что вскрывшейся Альстер. К первому апреля береговые цветники запестрели голубыми крокусами, белыми подснежниками и ранними жёлтыми цветочками, носящими в Германии поэтическое название «небесные ключи»… А над всем этим синело безоблачное небо, отражаясь в прозрачных водах Альстер, по которой плавали, игриво гоняясь друг за другом, сотни белых лебедей.

Ольга любила смотреть со своего балкона на белоснежных птиц, стаями выплывающих из своих береговых убежищ в обычный час, перед закатом солнца, к кормушке, выстроенной на сваях посреди реки.

И сегодня, 14-го апреля, Ольга сидела на своем балконе, выходящем на Альстер, любуясь давно знакомым, но вечно новым и интересным зрелищем, — но на этот раз не в одиночестве, как обыкновенно, а в обществе приехавших из Берлина друзей.

Доктор Раух, осмотрев руку своей пациентки, сыгравшей ему, в доказательство возвратившейся подвижности пальцев, сонату Бетховена, объявил её окончательно выздоровевшей.

Директор Гроссе, только что вернувшийся из Швейцарии, где сезон оканчивается перед великим постом, по праву старого друга, объявил Ольге, что она стала опять «такой же красавицей, как была и прежде» и что ничто не мешает ей вернуться на сцену или… в общество, где «её ждёт, быть может, новая любовь и новое супружество».

При этих словах взгляд старика скользнул по умному и энергичному лицу молодого врача и затем остановился на внезапно побледневшем лице своего младшего сына, по обыкновению сопровождавшего доктора Рауха в его посещениях Гамбурга.

И этот взгляд и эта бледность были так красноречивы, что Ольга была бы не женщиной, если бы не поняла их значения.

Не находя слов, она молча протянула обе руки своим молодым друзьям с таким выражением, что мужчины поняли то, что она хотела высказать.

Оба прочли в её глубоких печальных глазах: моё сердце умерло… навсегда…

Вся эта немая сцена продолжалась не более минуты. Через четверть часа маленькое общество уже сидело на балконе вокруг самовара, любуясь серебристыми фигурами грациозных птиц, величественно и неторопливо плывших длинными вереницами.

— Как здесь хорошо, — вздохнув всей грудью прошептал молодой адвокат. — Как не похоже на наш шумный и душный Берлин… Я понимаю ваше нежелание расставаться с Гамбургом. Здесь положительно забываешь, что находишься среди большого города, и переносишься в какой-то сказочный мир грёз.

Ольга вздохнула полной грудью.

— Да, здесь хорошо, но я думаю, что вам, господа, показалось бы здесь скучно. Привычка к деятельности скоро потянула бы вас в Берлин… Скажите мне, что у вас там нового, господа?

Директор Гроссе весело улыбнулся.

— Нового мало, Ольга… Хотя, впрочем, всё же есть новость, и даже такая, которая будет для тебя приятной неожиданностью… Новость довольно сенсационная. И представь себе, театральная и политическая… Ну-ка, угадай в чем дело?

Ольга покачала головой.

— Странно, что ты ничего не знаешь об этом событии, хотя газеты вот уже третий день не перестают обсуждать его. Дело идёт о «Волшебной флейте». На этот раз её ставят с новыми декорациями, костюмами и реквизитами, для которых его величество частью собственноручно составил рисунки, частью поручил составить их своим любимым художникам, согласно своему плану, хотя, по правде сказать, масса публики давно уже позабыла, а может и совсем не знала политическо-масонской подкладки популярной оперы…

— Не скажи, папаша, — перебил отца молодой адвокат. — В университетских городах по крайней мере студенты прекрасно знают, что Моцарт написал «Волшебную флейту» по просьбе Шиконедера для прославления масонства. Да и масонские ложи превращали каждое представление этой оперы в торжество своих принципов… Вот это-то и решил прекратить император Вильгельм II.

Доктор Раух утвердительно кивнул головой.

— С этой целью он и приказал приготовить новую обстановку. Теперь из «Волшебной флейты» исключается всё сколько-нибудь напоминающее союз «вольных каменщиков».

— Да, — подтвердил директор Гроссе. — Выкинуты все символические знаки и все слова, могущие быть истолкованным в масонском смысле… Словом, эта постановка является настоящей революцией, которая и произвела невероятное впечатление не только на театральные, но и на политические круги Берлина.

— Больше всего их волнует официально опубликованное запрещение членам императорской фамилии вступать в число «вольных каменщиков», — прибавил молодой адвокат, — так же, как и подтверждение старинной военной присяги, упоминающей о невступлении в какое-либо тайное общество, а особенно в масонское.

— А как же принц Арнульф? — спросила Ольга. — Ведь он же был масоном… сколько помнится…

Доктор Раух насмешливо улыбнулся.

— Принц, после недавнего трехдневного пребывания в охотничьем замке императора, куда он был приглашен совершенно неожиданно, вновь зачислен командиром эскадрона того самого гвардейского полка, из которого он вышел три года назад. Возвращение в полк послужило принцу поводом выйти из числа «вольных каменщиков».

— Но ведь император не предпринял никаких мер против масонов, — заметил доктор Раух, — а эти полумеры влияния масонства не уменьшат.

Ольга сказала уверенно:

— Надо иметь терпение, друг мой. Важно, что император положил начало более серьёзному отношению к масонству, отрицая безвредность теорий, принципов и, главное, деятельности свободных каменщиков… Будем благодарить Бога и за это… Быть может я увижу уже плоды этого первого шага к тому времени, когда вернусь из своего дальнего плавания…

— Так, значит, ваше путешествие решено? — спросил дрогнувшим голосом Фриц Гроссе.

— Непременно и бесповоротно, — спокойно ответила Ольга. — Я ожидала только докторского разрешения и получила его сегодня, завтра же начну соображать, в какие страны направиться… Мне хочется ехать куда-нибудь подальше, где бы никто не знал меня и я бы никого не знала…

— В таком случае поезжай вместе со мной на Мартинику, — неожиданно раздался звонкий женский голосок позади Ольги.

Все обернулись. На пороге балкона стояла Гермина Розен, свежая, нарядная и прелестная, как всегда, с радостной улыбкой на розовых губках и весело сверкающими чёрными глазками.

После первых приветствий хорошенькую артистку засыпали вопросами. Никто не понимал, что означало её предложение Ольге ехать на Мартинику.

На все вопросы Гермина таинственно улыбалась, откладывая объяснение до вечера.

Когда вечером Ольга осталась одна с Герминой в своей спальне, она выслушала исповедь своей приятельницы.

По словам Гермины, лорд Дженнер снова появился в Берлине, но уже под другим именем и без своего друга и жены. Приехал он убедить Гермину бросить сцену и последовать за возлюбленным на Мартинику — его далёкую родину. Гермина не могла отказать ему. Единственным препятствием оставалась достойная матушка молодой актрисы. Но это затруднение лорд Дженнер устранил шутя с помощью солидной пачки банковых билетов, предложенных почтенной даме.

Лорд Дженнер освободил Гермину и от театрального обязательства, уплатив довольно крупную неустойку директору «Резиденц театра». А затем объявил ей, что он должен уехать на несколько дней в Лондон, причём назначил ей свидание в Гамбурге, откуда они вместе сядут на пароход, отходящий в Нью-Йорк. В одном из американских портов их будет ожидать собственная яхта, которая и отвезёт их до Мартиники, где у лорда большие поместья. До назначенного лордом Дженнером дня свидания оставалось всего только двое суток, и Гермина решила воспользоваться ими для того, чтобы повидать свою бесценную Оленьку, а быть может и соблазнить её проехаться вместе с ними на Мартинику.

Не без удивления выслушала Ольга довольно бессвязный рассказ Гермины, прерываемый поцелуями и восклицаниями восторга. В этом рассказе многое было ей неясно, многое её заботило, отчасти даже пугало. Куда девалась жена лорда Дженнера, которую Ольга видела сначала в Швейцарии, а затем и в Берлине?