Лицо императора прояснилось.
— Я должен объяснить вам причину моего «допроса»… — Улыбка, с которой император произнёс это слово, была уже прежняя, ласковая.
— Видите ли, Менцерт очевидно желал довести эту рукопись до моего сведения и, желая уничтожить во мне всякое сомнение в подлинности записок, напоминает мне один интимный разговор, который я имел с ним в юности… Тогда я не был ещё даже крон-принцем, так как не только мой бедный отец, но и мой славный дед были ещё живы и здоровы. К чести Менцерта, я должен признаться, что он даже не пытался воспользоваться моей юношеской неопытностью для того, чтобы увлечь на неправильную дорогу… Скорей наоборот… Он давал мне глубоко-мудрые советы, повторение которых я слыхал не раз от моего царственного деда, даже от вашего незабвенного императора Александра III, могучая фигура которого возвышается над нашим веком, как статуя великана над пигмеями… Вы знали его, графиня, и поймете, конечно, мою почтительную дружбу к этому поистине великому монарху…
Слезы снова показались на синих глазах Ольги…
— Ах, государь… Кончину царя Александра III оплакивает вся Россия. И теперь, когда я узнала, что такое масонство, я поняла ликование этих злодеев при смерти гиганта-царя, который уже своим присутствием ставил непреодолимую преграду пагубной деятельности жидо-масонской революции… И, как знать, какое участие эти проклятые отравители…[4]
— Тише, тише, графиня… Есть вещи, о которых нельзя говорить… пожалуй, нельзя даже и думать, — быстро перебил император. — Вернёмтесь лучше к рукописи Менцерта. Мне остается выразить вам благодарность, графиня… Я внимательно прочту эту рукопись. Таким образом, завещание Менцерта будет исполнено буквально, и смерть нашего бедного молодого учёного не останется бесплодной… Вам же, дорогая графиня, должно вернуть мужество и жизнерадостность сознание того, что вы помогали великому делу спасения человечества от масонских сетей…
— О, государь, — воскликнула Ольга, поднимая глаза к небу, — если это так, то мне остается только сказать: «ныне отпущаеши»…
XXXI. После тюрьмы
В свободном городе Гамбурге существует не длинная, но широкая речка, верней проточный пруд, носящий название Альстер.
Помещаясь в самом центре кипучей торговой деятельности, Альстер является уютным уголком тишины и спокойствия.
Проехав минут двадцать на трамвае, попадаешь уже в водоворот кипучей городской жизни, к великолепной судоходной реке Эльбе, сплошь превращённой в одну громадную пристань. Чуть не на десяток верст тянутся непрерывной цепью набережные с местами для причала судов, гигантские склады, доки, мастерские, отдельные бассейны и пристани. Везде оглушительный шум и кипучее движение, не прекращающееся даже ночью.
А в стороне, в получасе ходьбы от Эльбы, вокруг тихой красавицы Альстер, царит тишина и спокойствие. По берегам широкого, как озеро, протока раскинулись бесконечные благоухающие цветники, перемежаясь с красивыми группами роскошных деревьев и цветущих кустарников. А за цветниками на широкий бульвар выходят палисадники красивых особняков.
В одном из таких домиков поселилась Бельская после процесса. Она бежала от неусыпного надзора добровольных соглядатаев, от бесчисленных жидовских «интервью», от любопытных взглядов, встречавших и провожавших её повсюду: на улицах, в гостиных, в магазинах, даже в церквах, от крикливого участия одних, фальшивого сочувствия других и плохо скрытой злобы третьих.
С трудом выжила Ольга три недели в Берлине из-за своей больной руки, которая заживала с неестественной медленностью, объясняющейся только присутствием какой-то неизвестной отравы. Только к концу третьей недели рука Ольги стала заживать настолько, что врач согласился отпустить свою пациентку из Берлина в Гамбург, куда обещал приезжать не менее двух раз в неделю.
Доктор Раух, оказавшийся гамбургским уроженцем, обладал на набережной Альстера прелестным домиком, который любезно уступил Ольге, так как единственная старшая сестра, обыкновенно живущая в этом домике, недавно уехала в Египет, искать излечения от начинающейся чахотки.
В этом-то уютном убежище прожила Ольга всю зиму почти в полном одиночестве, под чужим именем. Раза два в месяц её добровольное одиночество нарушалось приездом директора Гроссе с сыном, доктора Рауха и Гермины Розен.
В своём одиночестве Ольге приходилось много читать.
И, следя за литературой, с глубоким беспокойством узнавала она следы влияния жидо-масонства и с негодованием понимала гнусную цель этого влияния: стремление развратить христианское общество, убивая уважение ко всему достойному уважения и осмеивая все священное.
Провозглашалось право самоудовлетворения, право сверхчеловека, причём каждому предоставлялось «самоопределяться» и производить себя в звание «сверхчеловека», стоящего вне и выше всякого закона, не только человеческого, но и Божеского.
Супружескую верность сменила «свобода любви», женскую скромность — право девушки на разврат… Вместо патриотизма проповедовалась расплывчатая «гуманность» и фальшивое человеколюбие, выражающееся в жалости к преступникам и в полном равнодушии к жертвам преступлений.
Под видом «сверхчеловеческой» морали проповедовалась анархия во всех видах, преподавался разбой, едва прикрытый красными тряпками революционной «политики». И всё это так ясно, так осязательно группировалось в одно целое, для одной цели, что Ольга с ужасом спрашивала себя:
«Как могла я не видеть всего этого раньше?.. Как могла не понимать, и даже не замечать гнусной цели этой литературной революции, которая очевидно подготовляет другую революцию, — кровавую, разбойную политическую революцию?»
Но ещё нечто новое подмечал изощрённый одиночеством и размышлением критический ум русской женщины, и это новое было так страшно, что сердце Ольги сжималось ужасом.
Да и как было не ужасаться верующей православной женщине, замечая страшный поворот во взглядах человечества на основные истины, замечая развивающееся богоборство и начало открытого поклонения сатане…
Увы, тот страшный, грозный и отвратительный «лукавый», молиться об «избавлении» от которого учил Сам Христос-Спаситель, перестал существовать в умах легкомысленного современного человечества, превратившись в поэтического «Люцифера», который «так прекрасен, так лучезарен и могуч». — Этот «печальный демон, дух изгнанья», воспетый поэтами и идеализированный художниками, никого уже не пугал и не отталкивал.
И постепенно число поклонников Люцифера-Денницы возрастало… Постепенно и незаметно «сатанизм» перестал казаться гнуснейшим святотатством, становясь чем-то красивым и таинственным, заманчивым своей новизной и сокровенностью.
Разнузданные животные страсти гнали человечество в объятия царя зла и порока, а поклонение сатане развило гнусные пороки, создавая в современном человечестве жажду крови, становящуюся все заметней, все ощутительней.
Всего этого могли не замечать люди, живущие изо дня в день, не задумываясь над значением событий. Но Ольга, знавшая о деятельности масонов больше, чем кто-либо, так же, как и об их связи с жидовством и с сатанизмом, понимала, куда ведёт человечество «кривая дорога» конца XIX века, и ужаснулась, предвидя страшные потрясения, ожидающие ХХ-ый век.
Вся охваченная этим ужасом, Ольга решила посвятить себя борьбе с масонством, — раскрывать глаза ослеплённых людей, не понимающих страшной опасности, к которой устремляет христиан могущественная международная жидо-масонская интрига…[5]
