— Злая судьба отняла у меня Лючию, матушка!..

— Я иду к ней, Лео… — торжественно прошептала больная, — и скажу ей всё, что… знаю…

— Скажите ей, что я горячо любил её и не устану искренне оплакивать, — прошептал лорд Дженнер, не поднимая глаз. — Скажите ей, что я прошу её простить мне то, что я отдал её место другой…

Гермина не выдержала и кинулась на колени возле мужа.

— Матушка… — заливаясь слезами, произнесла она… — Я всю жизнь буду молиться о бедной Лючии и постараюсь заменить мать бедному малютке, осиротевшему сыну вашей покойной дочери…

Лорд Дженнер поднялся с колен. Мрачный взгляд его бездонных глаз скользнул по склонённой головке Гермины и принял странное выражение, в котором нежность боролась с пренебрежением. Но всё же он облегчённо вздохнул и, воспользовавшись общим волнением, вызванным порывом Гермины, быстро отошёл подальше, в тенистый угол, где никто не мог видеть его лица.

Больная с усилием подняла руку и уронила её на кудрявую головку Гермины ласковым благословляющим жестом.

— Бедная… бедная наивная девочка… — прошептала она чуть слышно. — Храни тебя Господь… и Его святые!.. Мы с Лючией будем за тебя молиться… ребёнок же… его ребенок… — Больная повернула голову к лорду Дженнеру, как бы желая что-то сказать, но слова замерли на её губах и она откинулась на подушки.

— Матушка хочет видеть твоего сына, Лео, — прошептал маркиз Бессон-де-Риб, поняв по-своему эту сцену. — Как ты не догадался принести его!? Пошли за ним скорей.

— Нет… нет… — внезапно вскрикнула больная. — Не надо, не надо! Я покончила с жизнью… Господи! Прими душу мою… Распятие… дайте распятие…

Аббат Лемерсье поспешно поднёс золотой крест к губам умирающей. Она нашла ещё силы приложиться к нему, прежде чем закрыть глаза навеки…

Все было кончено…

Из глубокого уныния, вызванного неожиданной смертью маркизы Эльфриды, семью её вырвали новые заботы, новое горе.

Лилиана, оставшаяся единственной маркизой Бессон-де-Риб, слегла в постель.

Страшное волнение, пережитое молодой женщиной во время последних дней той, которую она любила как родную мать, так сильно подействовало на нежную душу молодой женщины, что здоровье её пошатнулось. Через неделю после похорон маркизы Эльфриды наступили роды, на две недели раньше времени.

И потянулись снова томительные часы и мучительные дни на роскошной вилле маркизов Бессон-де-Риб. Бедная Лилиана страдала более двух суток, и врачи уже начали говорить о необходимости пожертвовать либо матерью, либо ребёнком, так как спасти обоих казалось невозможным.

Отчаяние молодого, страстно любящего мужа не поддаётся описанию. Но ещё мрачнее и угрюмее казался его отец, лишающийся последней надежды в своей разбитой жизни, сладкой надежды на продолжение своего славного древнего рода. Казалось, злой рок преследовал женщин, носящих имя Бессон-де-Риб. В продолжение трёх месяцев смерть протягивала свою безжалостную руку за третьей маркизой.

Наступил вечер… Солнце только что скрылось, но огня ещё не зажигали в комнате больной, которая, измученная страданиями, казалось, забылась сном. Это успокоение, обрадовавшее родных Лилианы, вызвало сильное беспокойство у обоих врачей, бессменно дежуривших у её постели. Часа два назад они сошлись для решительной консультации, и, осмотрев ещё раз больную, признали необходимость операции, так как обессиленная страданиями молодая женщина не могла уже дать жизнь своему ребенку естественным образом.

В случае успеха операции почти можно было ручаться за жизнь родильницы, но жизнью ребёнка пришлось бы, вероятно, пожертвовать. Маркиз Роберт, совершенно отуманенный беспокойством и горем, мог ответить, задыхаясь от отчаяния:

— Спасите Лилиану… Я на всё согласен ради её спасения…

Старый маркиз только рукой махнул в ответ на учёные объяснения врачей.

Начались спешные приготовления к операции… Послали за фельдшерицей, долженствующей помогать докторам. Акушерка стала подготавливать комнату… Матильда, слышавшая все разговоры, вышла на террасу, упала в тростниковое кресло и громко заплакала.

Прикосновение руки заставило её вздрогнуть. Быстро подняв голову, Матильда увидала перед собой молодую негритянку в красном шёлковом платочке, обернутом вокруг головы, и в светлой ситцевой юбке. Лица её в сумерках нельзя было рассмотреть. Только глаза как-то странно искрились, да белые зубы сверкали на тёмной коже.

— Что тебе надо? Как ты сюда попала? — спросила Матильда, не понимая, каким образом чужая женщина могла очутиться у них в саду. Молодая негритянка ответила быстрым и осторожным шёпотом.

— Меня впустил старый Помпеи… Я принесла тебе от дедушки… он приказал торопиться.

— Что такое? Что прислал твой дедушка?

— Дедушка посылает тебе вот эту коробочку… В коробочке два шарика. Один тёмный — разведи в стакане вина и дай больной выпить. Светлый шарик положи на тарелку и зажги.

Глубоко взволнованная, взяла Матильда коробочку и, притянув к себе молодую негритянку, крепко поцеловала её в обе щеки.

— Скажи дедушке, что я исполню всё, что он приказывает… Тебя же, милая, прошу, — возьми на память от меня хоть вот эту безделушку, — умоляющим голосом докончила Матильда, снимая с руки браслет, сделанный из толстой золотой цепочки, каждое звено которой замыкалось разноцветным камнем.

Маленькая негритянка взяла подарок и поцеловала руку Матильды, поспешно скрываясь в кустах. В эту минуту в дверях террасы раздался взволнованный голос молодого маркиза Роберта, звавшего сестру.

— Матильда… Пойди скорей к Лилиане… Она проснулась и хочет тебя видеть.

Положив коробочку в карман, Матильда вошла в комнату больной, где уже горела большая электрическая лампа. Яркий свет её смягчался голубым хрустальным колпаком.

Лилиана слегка приподнялась на подушках и с видимым нетерпением ожидала Матильду. Лицо молодой женщины было белее полотна её наволочек, чёрные, глубоко ввалившиеся глаза сверкали лихорадочным блеском. Стоявшая в стороне акушерка приготовляла какое-то питье на маленьком столике. Никого больше в комнате не было.

Завидя Матильду, Лилиана протянула к ней руки.

— Майя… — прошептала она. — Поди поскорей ко мне… Майя, я умираю… Наклонись ко мне… я хочу сказать тебе…

Матильда поспешно подошла к постели и, наклонившись, прижалась к холодной руке сестры.

— Не плачь, Майя… Я знаю, что умираю… Но скажи мне правду, — неужели и мое дитя должно умереть со мной? Матильда крепко сжала руку сестры.

— Нет, нет, Лилиана… ты поправишься, и очень скоро даже… Я принесу тебе спасение — докончила она шёпотом, наклонясь к больной. — Будь мужественна, Лилиана, и потерпи ещё немного. Негр прислал тебе лекарство. Бог милостив, всё будет хорошо.

Привычным взглядом подняла девушка глаза на старинный образ Богоматери в драгоценном окладе, в котором маркиза Маргарита благословила Лилиану на брачную жизнь и вдруг громко вскрикнула от испуга, увидев пустое место на стене. Страшно взволнованная, обратилась она к акушерке.

— Куда девалась икона, висевшая здесь? — спросила она дрожащим голосом.

Акушерка, красивая квартеронка из «интеллигентных» барышень, воспитанниц масонского женского лицея, ответила с наглой усмешкой, что врачи вынесли икону вместе с остальным «хламом», совершенно лишним в комнате родильницы, где он может служить только «хранилищем для пыли», а, следовательно, «рассадником для вредных бактерий».

Бледное лицо Матильды вспыхнуло негодованием, и, не удостоив ни единым словом возражения наглую особу, она указала ей на дверь таким красноречивым жестом, что масонская ученица поспешила скрыться.

Матильда же позвонила и приказала вбежавшей горничной немедленно принести икону… Священный образ нашли в коридоре обернутым ликом к стене по распоряжению молодого врача, специалиста-акушёра, приглашённого в виду опасности положения, из нового родильного дома, выстроенного городом по всем правилам науки, но, конечно, без единой иконы в палатах.