Внутреннее убранство двенадцати комнат виллы было вполне европейское, но согласно колониальной моде, кухни и хозяйственные помещения занимали отдельный павильон, вдали от дома, с которым соединялись крытой стеклянной галереей.

Виллу окружал большой сад, так как она находилась почти за городом, в приближающейся к горам части Сен-Пьера, на берегу прелестной реки Роксоланы, на набережную которой открывалась маленькая калитка в высокой золочённой решётке, окружающей всю усадьбу «немецкой графини».

Другой стороной усадьба выходила на одну из тихих аристократических улиц этого предместья, от которой отделяла виллу широкая полоса сада и высокая крепкая стена из золочёной фигурной решётки, вправленной в серый полированный гранитный фундамент. Эта стена была так высока, что даже проезжающие верхом не могли заглянуть внутрь сада; вся ограда была густо заплетена бесчисленными ползучими растениями, превращающими каждый деревянный забор города Сен-Пьера в цветущий и благоухающий букет.

Для обитателей виллы, желающих посмотреть на улицу, устроен был близ ограды небольшой павильон на мраморных столбах, обвитый цветущими розами, с фарфоровыми расписными стенами, китайской мебелью. Сидя здесь можно было видеть далеко вперёд обе улицы, на перекрестках которых находилась вилла «Лилит».

Здесь любила сидеть Гермина, поджидая лорда Дженнера, почти ежедневно проводившего здесь по несколько часов.

Соответственно богатству жилища обставлено было и всё хозяйство на вилле «Лилит». К услугам молодой женщины, одиноко живущей в этом прелестном убежище, было не менее двух дюжин людей различного цвета.

Тут были и чёрные, блестящие на солнце негры — кучера и садовники — и красивые стройные мулаты с коричневыми лицами и плутовскими, чёрными, как уголь, глазами, — конюхи и лакеи — и светло-жёлтые тенцеронки (дочери белого и мулатки) прачки, кухарки или швейки — и даже совершенно белые квартеронки с дивными глазами и правильными чертами красивых лиц, в которых только немного полные, ярко-красные губы выдавали примесь чёрной крови. Квартероны почти всегда занимают более высокие места среди прислуги — камердинеров и дворецких, даже секретарей, камеристок, портних или парикмахерш, — без услуг которых не может обойтись ни одна настоящая креолка…

Гермина скоро привыкла и к местному обыкновению, по которому один и тот же кучер не может два раза в день запрячь лошадей, а один и тот же повар не может изготовить обед из 5 блюд, не имея, по крайней мере, двух помощников или помощниц, не считая специалистов кондитеров, пирожников и булочников.

Гермину не раз смущал её самозванный титул графини. Привыкнув к строгому порядку Германии, где запись в гостинице имени с прибавкой несуществующего титула рассматривается, а подчас и карается, как подлог, Гермина сначала очень беспокоилась, слыша как её называют «ваше сиятельство».

Она даже попробовала как-то выразить лорду Дженнеру своё наивное беспокойство по этому поводу. Но тот успокоил её, заявив, что, предвидя необходимость, он заранее купил для нее графский патент у князя Монако, — «который, как тебе известно, — добавил он, — имеет наизаконнейшее право раздавать всякие титулы!»

Гермина знала смутно, что княжество Монако находится «где-то в Италии». Этого было достаточно, чтобы поверить утверждению «обожаемого Лео» и кинуться ему на шею в благодарность за такой «прелестный сюрприз».

С тех пор маленькая актриса совершенно спокойно подписывала «графиня Розен» под своими записочками, и как таковая с большим достоинством принимала и отдавала визиты местным дамам аристократического общества.

Так называемое высшее общество Сен-Пьера приняло прекрасную молодую «вдову», обладающую очевидно громадным состоянием и звучным титулом, с распростёртыми объятиями, не наводя никаких справок о её прошлом.

Рекомендация зятя маркиза Бессон-де-Риб и дружеский приём семьи его сделали молодую иностранку сразу «своей» в аристократических салонах Мартиники.

Отношения лорда Дженнера к молодой вдове никого не смущали по двум причинам: во-первых, он тщательно скрывал свою близость к Гермине, выказывая ей всюду самое глубокое уважение, а во-вторых, потому, что нравы Сен-Пьера настолько изменились за последнее время, что старички, помнившие прежние времена, только руками разводили в ужасе и недоумении.

До 70-го года католическая религия ещё была очень сильна во французских колониях, где сохранялись многочисленные монастыри и церкви, духовенство имело большое влияние. Для уничтожения этого влияния воспользовались свободой совести, провозглашённой в Париже, и наводнили Мартинику целой дюжиной различных религий. Невесть откуда появились и точно по волшебству воздвигнули свои храмы, синагоги, мечети, капища или молельни не только протестанты и евреи, но и мусульмане и буддисты…

Из ближних Северо-Американских Соединенных Штатов являлись проповедники всяких сект и толков и каким-то чудом случалось так, что не успевали они «выступить» два-три раза в одном из специальных зданий, приспособленных для разных собраний и «митингов», как уже появлялись капиталы, необходимые для сооружения новой молельни или капища. А городское самоуправление с полной готовностью уступало кусок городской земли под новый «храм»… И вот лишняя «религия» получала право гражданства. Таким образом, ко времени ко времени прибытия Гермины, в коммерческой столице Мартиники насчитывалось около двух десятков различных религий, считающихся, согласно закону, равноправными с религией христианской… хотя между новыми религиями находились секты, достойные внимания прокурорского надзора.

Конечно, для маленькой немецкой актрисы социально-религиозные вопросы не существовали. Важность их ускользала из суженного природой кругозора Гермины Розен. Но все же ей приходилось в повседневной жизни сталкиваться с вещами, взглядами и обычаями, поражавшими её, привыкшую к немецкой дисциплине и к немецкой, немного чопорной, немного показной, но всё же серьёзной нравственности.

Именно эта немецкая нравственность отводила хорошенькой, сорившей деньгами любимице высокопоставленного лица место всё-таки весьма второстепенное. Не только дамы прусской аристократии, но даже простые «бюргерши» или жёны ремесленников, дорожа почётным именем добродетельной супруги и матери, не согласились бы ввести в свои семьи добродушную но легкомысленную актрисочку… К этому отношению Гермина привыкла, находя его в глубине души совершенно справедливым. И это сознание придавало ей ту трогательно-милую скромность, которая заставляла прощать ей многое всех, знавших её, начиная с Ольги Бельской.

С тем большим изумлением увидела себя Гермина центром аристократического кружка в большом и богатом обществе, равноправной подругой безупречных молодых девушек и добродетельных женщин. Сначала маленькая немочка конфузилась, объясняя всеобщую любезность своим новым титулом, и только постепенно убедилась она в том, что «белое» общество Сен-Пьер, в сущности, уже стояло по ту сторону границы, отделяющей добродетель от порока.

На Мартинике вообще, и в Сен-Пьере в особенности, оставались нетронутыми только два убеждения: уважение к чистоте белой расы и презрение, смешанное с озлоблением, к людям «смешанной крови», которые так «дерзко» и успешно завладели половиной власти в колонии.

А так как Гермина, с её ослепительным цветом лица и каштановыми с медным отливом локонами, несомненно казалась представительницей белой расы, то её и приняли с распростёртыми объятьями в лучшее общество, не справляясь ни об её религии, ни об её происхождении, ни об её прошлом…

Нам, русским, кажется совершенно непонятным, чтобы девушка, прекрасно воспитанная и вполне образованная, с безукоризненными манерами и репутацией, дочь честных и уважаемых родителей, занимающих подчас выдающее положение на государственной или общественной службе, — чтобы такая девушка не могла бы выйти замуж за «белого», хотя бы и разорившегося, хотя бы при условии полумиллионного приданого, только потому, что она «смешанной» крови.