Сдвинув брови и крепко сжав губы, выслушала Гермина страшные слова мулатки. В душе её зарождалось новое решение и крепло с каждой минутой. Когда Марта замолчала, леди Дженнер положила ей руку на голову:

— Послушай, Марта… Хочешь оказать мне большую услугу?

— Приказывайте, миледи… Мы с Димом своей жизни не пожалеем ради вас.

— Так переговори со своим женихом. Он выследил твою сестру и знает, где собираются эти… эти люди… Попроси его проводить меня туда… Я хочу знать правду.

Марта в ужасе всплеснула руками.

— Но, миледи, ведь это же смертельная опасность! Ведь они убивают всякого, кто подсматривает за ними…

— Однако твой жених сумел же уйти невредимым?

— Ах, миледи! Негритёнок проскользнет повсюду, а вы — дама…

— Я тоже оденусь мальчиком… Не отговаривай меня, Марта, а я не могу жить, пойми — не могу, не зная правды…

Судорожно рыдая, леди Дженнер упала к ногам бывшей невольницы.

Испуганная, широко открытыми глазами глядела Марта на этот взрыв отчаяния. Наконец, она произнесла решительно:

— Хорошо, миледи. Для вас я на всё готова. Пойду переговорю с Димом.

В эту минуту послышался глухой гул, и хрустальные подвески на люстрах и канделябрах тихо зазвенели… Это Лысая гора напоминала о том, что долготерпению Господню приходит конец.

«Мне отмщение и Аз воздам»…

Тихо и пусто в так называемом масонском храме. Великолепная постройка, возведённая у подножия высот, окаймляющих Сен-Пьер во всю его длину, уже окончательно отделана. Многочисленные вымощенные мраморной мозаикой дворы и бесконечные колоннады поражают колоссальностью размеров и богатством отделки.

Никому из приглашённой публики не бросилось в глаза сочетание мрачных цветов — красного и чёрного — символизирующих кровь и тьму… Кто же в наш просвещённый век обращает внимание на значение символов, когда петербургские дамы не задумываясь носили на груди древнееврейскую букву «шин», начальную букву имени царя тьмы, вытканную на шёлковых тесёмках, отделывающих «блузки»…

Картины, вделанные в стены, частью мозаичные, частью писанные красками, изображали сцены из ветхозаветной истории. Между этими картинами первое место занимали: жертвоприношение Исаака (которым объясняют и извиняют человеческие жертвоприношения) и свидание царя Соломона с царицей Савской, считающейся «матерью» основателя масонства, Хирама-строителя. Музыка целиком взята из еврейских синагог, и даже наряды масонов, совершавших торжественное «служение», приближались к костюму древнееврейских первосвященников и левитов — с прибавлением всем известных масонских символов: циркуля, треугольника, отвеса и так далее.

Все эти служащие, «левиты и первосвященники», были или казались людьми весьма почтенными и говорили прекрасные речи о «братстве всех народов». Говорилось и о «высшем разуме великого архитектора природы», которому поклоняются «все народы», называя его «различными именами», и о священном праве каждого на счастье и любовь, и о несправедливости «древних предрассудков», осуждающих женщину «на безбрачие и рабство» в унизительном положении «товара», ожидающего покупщика, лишая её права «смело и свободно» следовать за избранником своего сердца…

Внимательный наблюдатель понял бы, как искусно внушается здесь развращающее учение масонов, подрывающее любовь к родине, высмеивающее мужество и патриотизм у мужчин, добродетель и скромность у женщин, — потрясая все основы семьи и воспитания, убивая в зародыше уважение к родителям и послушание воспитателям, целомудрие и стыдливость, верность в любви и браке и сознание долга в материнстве.

Но проповедь всеобщего анархизма произносилась так искусно, что легкомысленная нарядная публика, опьянённая благоуханием курений, восхищённая роскошной обстановкой и торжественностью «ритуала», не заметила ничего «предосудительного» и ушла из масонского капища, более чем когда-нибудь преисполненная уважением к этому союзу учёных филантропов и практических философов, стремящихся распространить повсюду «свободу, счастье и богатство»…

Временное затишье после уничтожения фабрики доктора Герена, успокоившее оптимистов, продолжалось недолго. Уже на рассвете следующего дня снова начался подземный грохот, постепенно усиливаясь и учащаясь. Трудно описать этот глухой рокот, который пережившие гибель Сен-Пьера сравнивали со стуком тысяч телег, нагруженных железными полосами и мчащихся во весь опор по неровной мостовой. Только звук этот доносился откуда-то издалека снизу, из-под земли, что ещё сильнее увеличивало производимое им зловещее впечатление.

Почти непрерывный рокот вулкана пугал женщин и детей. Чёрные тучи дыма, почти непрерывно подымающиеся из кратера Лысой горы, начинали беспокоить самых смелых и самых легкомысленных людей.

Шоссе, соединяющее оба главных города Мартиники, было уже не безопасно. Оно проходило слишком близко от Лысой горы. На эту дорогу то и дело сыпались раскалённые камни, выбрасываемые из кратера вместе с чёрными клубами дыма и массой белого пепла. Число этих раскалённых камней было так велико, что на некоторых ближайших к шоссе плантациях начинались пожары. Старые деревья по сторонам дороги были в щепки избиты этим ужасным каменным градом. Сухопутное сообщение Сен-Пьера с северной частью острова было прервано. Почта перевозилась пароходами, утроившими свои рейсы.

На одном из этих «почтовых» пароходов приехал и губернатор колонии, желая присутствовать на заседании комиссии экспертов, долженствующих окончательно выяснить вопрос: угрожает ли вулкан безопасности города?

Еще нестарый человек, губернатор Мутет проехал в открытой коляске по главной улице Сен-Пьера, от пристани до ратуши, любезно раскланиваясь на обе стороны знакомым и незнакомым, и оживлённо разговаривая с городским головой.

— Смотри, Танини, они уже одеты в белый саван, как покойники, — крикнула вслед им какая-то старая негритянка, проходившая по площади вместе с хорошенькой 15-летней внучкой.

Губернатор невольно вздрогнул, услыхав эти слова, но сейчас же овладел собой и весело ответил старухе:

— Полно вздор молоть, матушка… Вулкан забрасывает нас «конфетти» — как во время карнавала. Очевидно, он ошибся временем, либо плохо следит за календарём.

Собравшаяся возле ратуши толпа подгулявших рабочих ответила криками одобрения на эту шутку г-на Мутета, который любезно раскланялся в сторону «выборщиков», прежде чем скрыться в ратушу.

Негритянка печально покачала головой и побрела домой. А через два часа вместе со своей внучкой она была уже на пароходе, уходящем на остров Святой Лючии.

Губернатор же уехал обратно в Порт-де-Франс, сейчас же по окончании заседания, обещая вернуться 8-го мая, ко дню выборов.

— Я привезу с собой свою жену, — весело крикнул он, стоя на палубе отходящего парохода.

И снова громкие крики одобрения ответили на этот вызов, брошенный вулкану…

Отъезды горожан всё учащались, но город не пустел: туда переселялось население угрожаемых вулканом предместий и окрестных деревень, где жизнь становилась совершенно невозможной. Уж если в самом Сен-Пьере утром 7-го мая на мостовых лежало до пяти вершков пепла, то что же делалось в местах, более близких к вулкану…

В некоторых предместьях под скопившимся пеплом проламывались крыши, сделанные, по местному обычаю, из лёгких жердей и громадных пальмовых листьев. Деревья гнулись и трещали, а подчас и ломались под тяжестью пепла, покрывавшего все пастбища, засыпающего ручьи, пруды и колодцы, лишая жителей возможности кормить и поить свою скотину.

Всё это заставляло обитателей пригородов перебираться со своими пожитками и скотом в Сен-Пьер, который мало-помалу превращался в громадный цыганский табор. На площадях устраивались палатки для беглецов и загородки для их живности. И всё это пришлое население надо было кормить и поить. Изголодавшаяся скотина жалобно мычала и блеяла, одуревшая от страха и непривычной обстановки. Домашняя птица разлеталась по улицам. Люди просили хлеба и воды…

Между тем в городе запасов не было. И даже водопровод начал давать меньше воды, чем обыкновенно. Городской голова обратился с просьбой о помощи к соседним городам и государствам. Жизненные припасы стали присылать не только из ближайших Антильских островов, но даже и из Америки.