Почему её Лео, которого она по-прежнему считала добрейшим, благороднейшим и умнейшим из людей, относится так отрицательно к христианству? Почему на его губах появляется такая насмешливая и даже злая усмешка, когда речь заходит о христианстве, о католичестве… Почему он ненавидит католическую церковь и всякое духовенство, ненавидит так же явно, как и беспричинно.

Звук рождественских колоколов впервые разбудил эти роковые вопросы в сердце влюбленной жены. Смутное предчувствие возможности разочарования в обожаемом человеке было так мучительно, что сидящая на балконе молодая женщина тяжело вздохнула.

Вздох услыхала немецкая камеристка, ставшая поверенной леди Дженнер, как была когда-то поверенной актрисы Гермины Розен, и затем «самодельной» графини фон-Розен.

Живая и весёлая немочка с белокурыми косами и бойкими голубыми глазками производила на мужчин южной колонии, где блондинки довольно редки, неотразимое впечатление. Недостатка в обожателях у неё не было. Но Луиза Миллер недаром была по-старинному воспитана своими родителями, честными немецкими бюргерами. Она хотела выйти замуж и, отказывая самым богатым обожателям, ждала подходящей партии с терпением и осторожностью, свойственным добродетельным немецким девицам. Три раза в течение пяти лет, проведённых Луизой на Мартинике, ей казалось, что подобная «партия» для неё нашлась в лице достаточно состоятельных и вполне приличных людей, предлагавших хорошенькой немочке не только своё сердце и свой кошелёк, но и своё имя. Дважды дело даже доходило до официальной помолвки и обмена кольцами.

Её первый жених, молодой и красивый таможенный чиновник из местных квартеронов, был вызван в Европу своим начальством и женился в Париже на дочери этого начальства, в приданое за которой получил повышение. Второй жених — молодой американский капитан, приехавший на большом парусном судне, совершающем рейсы между Нью-Йорком и Мартиникой, погиб совершенно необъяснимым образом, утонув в городской купальне. Таким образом, молодая девушка, которой «чёрный чародей» советовал «как можно скорей выходить замуж», всё ещё оставалась девицей.

Впрочем, всё это не особенно огорчало камеристку леди Дженнер. Ей жилось слишком хорошо у бывшей «графини Розен», бывшей ей скорее подругой, чем госпожой, для того, чтобы огорчаться необходимостью оставаться у неё. В конце концов, ей было всего только 23 года. Это возраст крайне молодой для немки, на родине которой бедные невесты ждут по десяти и пятнадцати лет своих женихов, пока те не заработают достаточно средств для содержания будущей семьи. Страстной любви Луиза не чувствовала ни к кому из просивших её руки, и если горевала искренно о последнем, то больше из жалости к безвременно погибшему молодому человеку. Но всё же траур о нём немочка носила всего только три месяца, и даже во время этого короткого траура так же весело смеялась и болтала, как и прежде.

Для леди Дженнер эта постоянная весёлость её маленькой поверенной была счастливым развлечением в мрачном аристократическом доме, где совершилось столько трагических и таинственных событий.

Луиза знала о крещении Гермины, также как и о её желании сопровождать сегодня Рождественский крестный ход в горную часовню, и поняла, что невозможность исполнить это желание огорчала молодую женщину. Стараясь развлечь её, немочка принялась болтать о том, что было наиболее интересно для её госпожи: о лорде Дженнере, который уехал накануне Рождества на плантацию «старого урода» ван-Берса, где должно было состояться «заседание строительной комиссии масонского храма».

— А ты это откуда знаешь? — спросила удивлённая Гермина. Луиза весело засмеялась, сверкая белыми зубами.

— Помилуйте, миледи, как же мне не знать того, что знает камердинер лорда! У милорда нет секрета от Альберта, у Альберта — от меня. Гермина невольно улыбнулась.

— А ещё мужчины воображают, что умеют хранить тайны… Услыхал бы Лео твои слова!.. Так что же рассказывал Альберт о масонском храме?

— Да ничего особенного, кроме того, что у них на постройке всё готово и что с отделкой страшно спешат. Работа идёт и день, и ночь, в четыре смены. Ночью работают при электричестве. За высокую стену, окружающую всё место, никого не пропускают. Сторожа стоят у всех ворот, а по ночам ходят дозоры. И то говорят: «Уж не фальшивую ли монету там делают»… А другие рассказывают разные страхи… Будто масоны поклоняются самому сатане и строят капище на человеческой крови, которой будто бы каменщики разбавляют извёстку для стен…

— Какой вздор! — с негодованием вскрикнула Гермина. — Как тебе не стыдно повторять такую гнусность? Точно ты не знаешь, что мой муж масон. Не повторяй больше нелепых негритянских сказок о масонах…

— Да я и так не верила. А о храме масонском мне рассказывал Альберт. Он ведь тоже из масонов, миледи, и говорит, что там внутри богатство несметное! Вся утварь — из чистого золота и серебра с каменьями. А какие картины, какая мозаика!.. Альберт утверждает, что у нас в Берлине в Императорском дворце будто бы таких нет! Ко дню открытия готовятся большие торжества. Приглашённых наедет великое множество изо всех стран. Сотни две будет разных депутаций, а знамён — тысячи. Сколько-то одних мастеров «стульев» или «кресел», уже не упомню наверное…

Гермина громко засмеялась.

— Ах, дурочка… У масонов есть такой титул: «мастер стула». Ведь их называют «свободными каменщиками», а у каменщиков о тех, кто делает какую-то особенно трудную кладку, от которой зависит прочность всего свода, говорят: «Он работает над стулом»!.. Так объяснял мне Лео.

Через десять минут специальному кучеру миледи приказано было запрягать маленький двухместный шарабан. Решено было выехать, как только колокольный звон возвестит о возвращении крестного хода.

Звон раздался значительно раньше предполагаемого времени. Гермина едва успела закончить завтрак, когда до столовой долетели первые, ещё отдалённые колокола из церкви при женском монастыре, находящемся в предместье. Звон сейчас же подхватили другие колокольни, и величественные звуки стали быстро приближаться к центру города.

В Сен-Пьере было до десятка церквей, включая монастырские и домовые. В городе в год его гибели насчитывалось сорок три тысячи «выборщиков». При старинных переписях колонии принимались во внимание только «свободные» люди.

Кроме того, в приморском городе существовала ещё одна часть населения, «переходящая» — это команды судов, наполняющих гавань, иностранцы и путешественники, и число этого «незначительного» населения колебалось от десяти до двадцати тысяч, смотря по сезону. Таким образом, население Сен-Пьера определялось в 1892 году числом от ста до ста двадцати тысяч.

Услыхав звон колоколов, Гермина поспешно закуталась в кружевную вуаль и в сопровождении Луизы уселась в прелестную плетёную колясочку, подаренную ей мужем, и запряжённую парой небольших золотистых лошадок.

Звон всё разрастался… Торжественный благовест раскинулся над всем городом. Гермина взяла вожжи и приняла хлыст из рук Боба, 15-летнего грума. Лошади тронулись и, выехав за ворота, повернули направо, навстречу духовной процессии.

Отъехав несколько сот саженей, Гермина дёрнула вожжи и остановилась в недоумении, прислушиваясь к резко изменившемуся колокольному звону…

Вместо радостного и торжественного перезвона теперь слышались только медленные удары, сливающиеся в звон заунывный, погребальный.

— Что это значит?.. — прошептала Гермина и, быстро повернув лошадей, помчалась к собору…

Но здесь никто ничего не мог ей объяснить. Почему раздаётся похоронный звон здесь, в центре города, ещё никто не знал.

— Видно, случилось что-нибудь, сударыня!..

Гермина помчалась навстречу крестному ходу…

А над головой её всё громче гудел унылый погребальный звон, наполняющий воздух тоской и печалью… Казалось, само солнце опечалилось этими погребальными звуками, неожиданно скрывшись за большим чёрным облаком, набежавшим со стороны Лысой горы.

В грустном тусклом сумраке, непривычном для сияющего яркого июля, точно повис унылый звук погребальных колоколов, наполняя страхом душу молодой женщины, которой начинало казаться, что именно этот унылый звон превратил привычный яркий и радостный синий цвет неба в безрадостный, серый, бледный цвет смерти и печали.