Крик несётся навстречу другому Кресту, выплывающему из-за зелёной стены леса во главе процессии. И крестный ход останавливается, подавленный тем, что было видно, но ещё более тем, что чувствуется всеми одинаково, чувствуется, заставляя дрожать от страха самых храбрых перед чем-то неизвестным, чудовищным!.. Большой золотой крест дрожит в сильной руке соборного диакона… Процессия расстраивается…

Оставшаяся позади духовенства публика обегает сторонами и сразу запруживает небольшую площадку, не пропуская вперёд остальных. Из-за деревьев снизу слышатся испуганные дрожащие голоса двадцати десятков тысяч людей, не могущих вместиться на свободном пространстве вокруг часовни.

— Что случилось?.. Что случилось? — повторяют тысячи мужских, женских и детских голосов. И при каждом повторении яснее сказывается страх и беспокойство.

И, как шелест ветра в сухом камыше, несутся сверху вниз, из передних рядов к задним, одни и те же два слова, полные страшного значения:

«Крест украден»…

И никто, никто не решается выкрикнуть вопрос, дрожащий у всякого на языке: «Кем украден святой Крест и… для чего?»…

Настала минута страшного молчания… Священный гимн оборвался на полуслове. Духовенство, бледное, взволнованное и растерянное, столпилось вокруг своего епископа. У многих на глазах сверкают слезы. Восьмидесятилетний аббат Лемерсье горько плакал, а молодые миссионеры, только что принявшие священнический сан, тихо молились, чувствуя возможность мученичества не только в далекой Африке, не только от руки диких людоедов…

Епископ первый пришёл в себя.

Подняв решительно голову, он раздвинул духовенство, теснившееся вокруг него, как испуганные бурей овцы вокруг пастуха, и, выступив вперёд, произнёс громким и твёрдым голосом:

— Дети мои, успокойтесь!.. Не унывайте преждевременно!.. Правда, здесь очевидно совершено великое святотатство, и потому негодование и скорбь ваши вполне естественны. Но не отдавайтесь этим чувствам прежде времени, на зная, что ждёт нас впереди! Соберите мужество, чада святой церкви Христовой… Ибо я предвижу, что злая воля, сломавшая крест на куполе часовни, посвящённой Богоматери, не удовлетворится этим первым преступлением! Приготовимся же увидеть ещё более прискорбные картины внутри святилища.

Распорядившись окружить часовенку духовенством, епископ направился к крыльцу в обществе аббата Лемерсье, маркиза де-Риб и полутора десятков наиболее уважаемых духовных и светских лиц.

Громадная толпа, наполняющая площадку так, что буквально яблоку некуда было упасть, теснилась ниже, по склону горы, окружая тесным кольцом впереди стоящих и наполняя лес сдержанным говором, напоминающим шум сотен роящихся пчелиных ульев.

Как ни ожидала толпа чего-то страшного, как ни тяжело было предчувствие, но того, что увидели, все же не ожидали, да и не мог ожидать никто.

Окаменев от ужаса, остановился епископ на пороге. Он не мог сказать ни слова!.. Сопровождающий его старый архидиакон зашатался и тяжело опёрся на плечо ближайшего молодого миссионера. Маркиз закрыл лицо руками… Аббат Лемерсье громко заплакал беспомощными старческими слезами. Все остальные стояли, как, громом поражённые, перед картиной варварского злодеяния и гнусного святотатства.

Описывать гнусные подробности того, что сделали гнусные слуги сатаны из маленького святилища — нет возможности. Дьявольская шайка, хозяйничавшая здесь, не пропустила ни одной иконы без кощунственных подрисовок, ни одной лампады без замены масла грязью, ни одного священного символа без издевательства и оскорбления.

В алтаре лежал сорванный с крыши часовни крест, поруганный и осквернённый кровью нечистого животного, ободранная туша которого валялась тут же, а шкура заменяла напрестольную одежду. В обмазанные зловонной грязью паникадила вставлены были чёрные свечи сатаны, а стены вплоть до человеческого роста были вымазаны кровью зарезанного кабана…

Но самое ужасное увидели верные католики на аналое, где поверх красной материи, с грубо нарисованной головой чёрного козла-Люцифера лежала большая «остия», заменяющая у католиков святые дары, прибитая тремя большими гвоздями к деревянному кресту. Над всем этим на дощечке написаны были красной краской те самые буквы, которые христиане привыкли видеть на изображениях распятия Христа Спасителя.

А внизу, у подножия этого аналоя, лежало беспомощно раскинувшееся тело десятилетней девочки, совершенно обнажённой, но с маленьким серебряным крестиком на шее. На этой тонкой белой шейке ясно виделся глубокий тёмно-красный порез, вскрывающий артерию! Но, несмотря на это, крови не было ни на земле, ни на теле. Очевидно, эту невинную христианскую кровь заботливо собрали и унесли слуги сатаны для своего адского ритуала.

Вид этого детского трупика, истерзанного и опозоренного, с искажённым мукой лицом и судорожно заломленными руками, было так ужасен, а гнусные подробности осквернения часовни, постепенно раскрывающиеся перед ошеломлёнными христианами, так возмутительны, что картина производила впечатление какого-то адского кошмара.

Епископ невольно вскрикнул, осеняя себя крестным знамением:

— «Vade rere satanas»… Сгинь, лукавый искуситель!.. Перестань смущать слуг Христовых.

Но, увы, страшная картина не исчезла перед крестным знамением. Мёртвая девочка оставалась неподвижной рядом с ободранной свиной тушей, а чудовищные подробности дьявольского шабаша, справленного в доме Божием, становились всё ясней по мере того, как в них вглядывались.

Медленно возвращался крестный ход в Сен-Пьер. Даже цветная южная толпа притихла, не смея громко говорить о том, что шёпотом передавалось из уст в уста — со слов видевших страшное поругание часовни.

Полиция, сопровождавшая шествие, осталась охранять осквернённую часовню до прибытия следственных властей, не допуская любопытных внутрь маленького здания. Но тем более ужасные картины рисовала южная фантазия публики, и тем мрачней становились лица возвращавшихся в город христиан.

В то же время число сопровождавших крестный ход значительно сократилось. При первом известии о страшной находке в часовне значительная часть публики поспешила ускользнуть, опасаясь… сама не зная чего.

С каждым шагом редела толпа вокруг епископа и духовенства. Одни отставали под предлогом усталости, другие спешили домой по какому либо «делу», третьи просто исчезали в каждом переулке. Когда крестный ход входил в городское предместье, вместо тридцати тысяч богомольцев насчитывалось не более трёх тысяч, считая школьных детей и духовных лиц.

Епископ подвигался вперёд почти бессознательно, совершенно разбитый тем, что случилось.

Только что переведённый в эту епархию из набожной Бретани, он не имел понятия о подпольной работе масонов и о злодеяниях сатанистов, избравших Мартинику своей главной квартирой.

Воспитанный на современный лад, в полном доверии к печати, почтенный прелат до сих пор не доверял противникам масонов, готовый со слов газет верить в полную безвредность секты, среди которой было столько «прекрасных людей и даже искренне верующих христиан!» Но теперь это наивное мнение католического епископа разбилось внезапно и окончательно благодаря нескольким пояснительным словам аббата Лемерсье и маркиза Бессон-де-Риб, слишком хорошо знакомых с подпольной деятельностью «безвредной философской секты».

И это внезапное разочарование было так ошеломляюще, что почтенный прелат на время лишился способности не только рассуждать, но даже просто думать. Машинально, со слезами на глазах, повторял епископ:

— О, Господи, Господи. Какое ужасное злодейство! А я-то так радовался сегодня утром!

…Гермине страшно хотелось сопровождать крестный ход к горной часовне, но она не посмела присоединиться к дамскому католическому союзу, опасаясь недовольства своего мужа. Молодой женщине всё ещё приходилось скрывать своё обращение от лорда Дженнера.

Гермина вернулась из церкви после окончания богослужения. Грустно прислушивалась она к торжественному колокольному звону и могучему духовному пению, сопровождающему крестный ход, и впервые в ней пробудилось сознание странности её семейной жизни.