Утром 25-го на Сердобольской улице у Павловых снова собралось экстренное заседание Русского Бюро и ПК. Пришли Шляпников и Залуцкий, Молотов и Свешников, еще кое-кто. Сходились, по привычке таясь и проверяясь, нет ли слежки. Но уже чувствовалось в воздухе веяние свободы. Революция начиналась!

…В огромном городе, раскинувшемся на два десятка верст вокруг Невы и ее притоков, бастовало триста тысяч рабочих, три четверти его наемных рабов. Север столицы — Выборгский район с первых дней сделался одним из главных полей сражения с царизмом, Сампсониевский проспект — его осью, а большевизированная площадь у Финляндского вокзала — эпицентром революционных толчков, сотрясавших Петроград. На Выборгской стороне, так же и на Нарвской заставе, в это утро заводы превратились в гигантские клубы, где к семи утра рабочие собирались, чтобы «спеться», по выражению агента охранки, и снова двинуться на улицу.

Была еще одна причина того, что Выборгский район стал одним из ведущих в революции. Здесь на явочных квартирах собиралось тогда и Русское Бюро ЦК РСДРП, и Петербургский комитет, отсюда быстрее и надежнее передавались большевистские директивы массам.

Уже в десять часов утра десятки тысяч рабочих вышли на Сампсониевский проспект и другие главные улицы Выборгской стороны. Рабочие вооружались железными палками, ножами, охотничьими ружьями и револьверами, купленными в оружейных магазинах или отобранными у полиции. К полудню осадили и разгромили оба полицейских участка. Полицейские отошли к Александровскому мосту под прикрытие основных сил.

На проспектах, особенно вблизи мостов, на стенах домов, на круглых афишных тумбах вызывающе белели листы с приказом командующего Петроградским военным округом Хабалова:

"Последние дни в Петрограде произошли беспорядки, сопровождающиеся насилиями и посягательствами на жизнь воинских и полицейских чинов. Воспрещаю всякое скопление на улицах. Предваряю население Петрограда, что мною подтверждено войсками употреблять в дело оружие, не останавливаясь ни перед чем для водворения порядка в столице".

Приказ звучал грозно, но команды открывать огонь не было — власти опасались повторения 9 января, которое могло бы произвести ужасное впечатление на союзников и на мировое общественное мнение. Сказалась также и черта характера «волевого» и бравого генерала Хабалова — нерешительность и боязнь действовать без приказа. Мимо «грозных» листков с запретом «скопляться» и подписью генерала шли многие тысячи людей.

И вот уже Литейный проспект заполнен народом до отказа. Мрачно смотрят на демонстрантов глазницы окон окружного суда, за спиной которого прячется тюрьма-предварилка. Глухое приземистое кирпичное здание Арсенала с редкими бойницами укрыло оружие и работников.

Тысячи людей, обойдя по льду Невы кордон на мосту, устремляются к Невскому. Звучат революционные песни "Замучен тяжелой неволей", «Марсельеза», «Варшавянка». Над демонстрацией реют красные флаги, лозунги "Хлеба!", "Долой правительство!" и "Долой войну!". Люди счастливы, веселый и грозный дух борьбы обуревает каждого…

…Настя Соколова третий день жила в нервическом и радостном возбуждении. Вчера дежурства у нее не было, и она целый день провела на улицах, заразилась энтузиазмом людей, ходивших под красными флагами, впитывала в себя лозунги большевиков. Ее потрясли огромная демонстрация на Знаменской площади, речи ораторов, стычки с полицией на Невском и Литейном. Она видела, как демонстранты отбивали у полиции арестованных, как на жандармские дивизионы, врезавшиеся в толпу, обрушивался град из кусков льда, камней, гаек.

Ее душа переполнялась восторгом, хотелось поделиться им с близкими, но Алексей был далеко. Он провожал английскую делегацию в порт Романов на Мурмане, 20 февраля буквально от поезда до поезда побыл несколько часов дома — благо он был рядом с Николаевским вокзалом — и отправился в Ставку на доклад о настроениях британских делегатов.

Настя грустила, что снова долго не увидит его, но стихия народного бунта начала охватывать радостью, надеждой и ее. Неудержимо тянуло на улицу, хотелось быть вместе с людьми, слушать ораторов, аплодировать им, кричать вместе со всеми волнующие слова. "Как жаль, — думала Настя, — что Алеша не испытывает такого прекрасного чувства освобождения, которое царит сейчас на улицах Питера! Он бы понял и пошел вместе со мной, со всем народом…"

Тетушка Мария Алексеевна сама пропадала на улицах, так что обмениваться впечатлениями они могли лишь поздно вечером.

Сегодня, отправляясь на дежурство, Настя предусмотрела, что трамвай, которым она следовала почти от дома до Шестнадцатой линии Васильевского острова, может не ходить, и вышла за три часа до начала работы.

Через Знаменскую площадь было трудно пробраться — так плотно запрудил ее народ. Десятки вагонов забили трамвайные пути на прилегающих к Знаменке отрезках Невского проспекта и Лиговской улицы. С Суворовского проспекта, через Рождественский на площадь к памятнику пробивался большой отряд городовых из Александро-Невской части. Конные полицейские во главе с приставом, размахивали налево и направо тяжелыми, со свинчаткой, плетеными нагайками. Удар такого холодного оружия, попав в голову, валил человека замертво.

Полицейский пристав, как позднее стало известно, Крылов по фамилии, особенно остервенело лупил нагайкой людей. Стоном и криком отзывалась площадь.

В Гончарной улице, рядом с вокзалом, томились верхами казаки. Они не нападали на демонстрантов, офицеры, боясь влияния толпы на нижних чинов, держали сотню в некотором отдалении от митинга.

Вот приставу почти удалось пробиться через толпу к красному флагу. Он методично, словно машина, размахивал тяжелой нагайкой. Сбил с ног женщину, его лошадь крупом свалила подростка. Избиение продолжалось.

Казаки не выдержали нейтралитета. Сотня с места в карьер ударила по полиции, стала оттеснять ее назад в Рождественский переулок. Пристав Крылов злобно окрысился на казака, приближавшегося к нему. Но с криком "Погодь!" казак налетел на него. С белыми от ярости глазами опустил шашку полицейскому на погон. Брызнул фонтанчик алой крови, разрубленное тело пристава на глазах у Насти стало оседать с коня. Толпа вместе с Настей отпрянула. Наскочили полицейские, подхватили тело и под улюлюканье демонстрантов ускакали прочь. Толпа закричала "ура!" казакам, но сотню быстро-быстро отозвали назад офицеры…

От Знаменской площади Настю вместе с демонстрантами вынесло на Невский. Сразу за Публичной библиотекой, у Гостиного двора, дорогу колонне перегородила рота солдат под командованием бравых унтер-офицеров. Впереди распоряжался поручик. Когда демонстрация приблизилась на десяток метров, поручик скомандовал:

— Р-рота! На р-руку! Шагом-арш!

Ощетинившись штыками, цепь стала надвигаться на колонну. Рабочие медленно отступили. Недвижимы остались стоять лишь несколько человек. Настя узнала в одном из них Ивана Чугурина, бывшего студента, профессионального революционера, бывавшего в их кружке. С железным упорством, окаменев лицом, Иван сделал шаг навстречу солдатам.

Подскочил поручик, высоко подняв обнаженную шашку.

— Уходи! — визжал он. — Уходи, не то зарублю! Убирайтесь все! Назад!

— Не уйду! — твердо сказал Чугурин. Он рванул на себе тужурку, рубашку и обнажил февральскому ветру грудь. Обращаясь к солдатам, он громко крикнул: — Дайте свободу! Дайте хлеба! Без хлеба и свободы я никуда не уйду!

Лицо Чугурина пылало неистовством. Воля, исходившая от него, заставила офицера опустить глаза, пробормотать что-то растерянное и вложить шашку в ножны.

— На плечо-о! Кругом ма-арш! — визгливо отдал команду поручик. Рота повернулась и, глухо печатая шаг по снегу, ушла прочь.

Настя, как и вся демонстрация, замерла, увидев эту сцену, Чугурина била нервная дрожь. Но несколько секунд спустя колонна снова устремилась к Казанскому собору, где на площади уже шумел митинг. Охрипшие ораторы говорили почти одно и то же, но масса людей упивалась их словами о свободе, о свержении подлого и негодного правительства, о прекращении кровавой войны…