И это парадоксальным образом сближает поиски наших неореалистов уже не с обличительной литературой периода перестроечного штурма и натиска, а с такими явлениями сегодняшней миддл-литературы, как проза Евгения Гришковца (роман «Рубашка»), Марты Петровой (роман «Валторна Шилклопера»), Елены Колиной («Дневник новой русской»), Оксаны Робски (роман «Casual»), где тоже все «протокольно», и язык тоже «скупой, порой даже примитивный», но нет никакой депрессивной чернухи, а место суровой и страшной правды занимает приятная, льстящая и литературным героям, и читателям узнаваемость.

Что ж, в конце концов, и классический натурализм – это не только социально страстные, пафосные, как сказали бы сейчас, «Жерминаль» или «Человек-зверь» Эмиля Золя, но и меланхолически регистраторский роман «Жермини Ласарте» Эдмона и Жюля Гонкуров, но и, предположим, «Марья Лусьева» Александра Амфитеатрова, где протокольное описание жизни и нравов российских проституток и содержанок конца XIX неуследимо переходит в увлекательный (и развлекательный) рассказ о том, какими, черт возьми, все-таки соблазнительными были эти самые дамы с камелиями.

Выходит, что натуралистические традиции живы и сегодня, поэтому весь вопрос лишь в том, какую из них выбирает современный художник.

См. ДЕПРЕССИВНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; МИДДЛ-ЛИТЕРАТУРА; НОВЫЙ РЕАЛИЗМ; РЕАЛИЗМ; ЧЕРНУХА; ШОК В ЛИТЕРАТУРЕ

По результатам одного из опросов ВЦИОМ («КоммерсантЪ». 22.01.1999), 34 % россиян (и в том числе 15 % людей с высшим образованием) никогда не берут в руки книгу, причем в равных пропорциях и мужчины, и женщины. Из читающих же 66 % населения страны 59 % увлекают только легкие жанры (для людей с высшим образованием этот показатель равен 41 %).

За прошедшие после этого опроса годы положение не переменилось, вряд ли переменится оно и в дальнейшем, что должно было бы наконец-то вразумляюще подействовать как на тех, кто синонимически уравнивает понятия народ (население, общество…) и читательская аудитория, так и на тех, кто, говоря об адресате литературы, до сих пор пользуется терминологически размытыми выражениями читатель, читатели.

Они, читатели, у нас (как, впрочем, и во всем мире) разные. На разное откликаются, разного ждут, по-разному оценивают результаты писательского (и издательского) труда. Поэтому имеет, думается, смысл хотя бы грубо разделить всех, кто вообще берет в руки книги, на две группы, выбрав в качестве критерия уровень литературной осведомленности или, формулируя иначе, подготовленности к восприятию произведений современных авторов.

Именно современных, так как базовые представления и у квалифицированных, и у неквалифицированныъх читателей сформированы школой, благодаря чему даже самые «непросвещенные» люди, как правило, знают имена писателей, вошедших в национальный канон, и некоторых их героев, ставших национальными брендами, умеют следить за развитием сюжета и отличать регулярные стихи от прозы, романы от рассказов, а положительных персонажей от отрицательных. Поэтому в отношении к классике мнения квалифицированных и неквалифицированных читателей могут и не расходиться, зато они решительно расходятся в оценке книг, созданных в постклассический период, начиная с эпохи модерна. Будучи стихийными консерваторами по своим художественным вкусам, неквалифицированные читатели, как правило, негативно относятся к любым отклонениям от канона, интерпретируя инновации как покушение на эстетическую норму (или, если угодно, на святыни). Отторжение обычно вызывают и книги, понимание которых требует от читателя хоть сколько-нибудь существенных интеллектуальных усилий, готовности пересмотреть свои взгляды и моральные установки, отойти – по крайней мере, на время чтения – от стереотипных представлений, навязываемых средствами массовой информации и прежде всего телевидением.

Поэтому неквалифицированные читатели, как правило, враждебны актуальной словесности и равнодушны к литературе качественной. То есть они могут, разумеется, по тем или иным внеэстетическим причинам (желание соответствовать моде, зафиксировать свой социокультурный статус – например, собственную принадлежность к образованному сословию и т. п.) имитировать интерес и к весьма высоколобым авторам, с почтением (в том числе и совершенно искренним) снимая шляпу перед теми, кого власть, школа и СМИ производят либо во властителей дум, либо в современные классики. К тому же неквалифицированное большинство чрезвычайно чувствительно к сфокусированным PR-воздействиям, отвечая всплеском книжных покупок или походов в библиотеки на эффектные телеэкранизации или столь же эффектные скандалы, выведенные в новостные телепрограммы и на первые страницы газет. Но «для себя», «для души» и «для удовольствия» эти люди покупают и читают все-таки совсем иные книги, обычно ограничивая свой рацион массовой и/или миддл-литературами, чья стилистическая формульность и сюжетная занимательность вполне соответствуют их досуговым ожиданиям.

Культурно дискриминированное, по мнению социологов, в предыдущие эпохи неквалифицированное читательское большинство получило в условиях демократии исторический шанс для утверждения своих вкусовых предпочтений и интеллектуальных стандартов в качестве доминирующих. И это прекрасно понимают распорядители сегодняшнего издательского рынка, в силу чего, по оценке Бориса Дубина, репертуар изданий на три четверти состоит сегодня из беллетристики и учебной литературы, причем до 90 % всего объема издаваемой в стране художественной словесности составляют книги массовых жанров.

См. КВАЛИФИЦИРОВАННОЕ ЧИТАТЕЛЬСКОЕ МЕНЬШИНСТВО; МАССОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; МИДДЛ-ЛИТЕРАТУРА; ПИАР В ЛИТЕРАТУРЕ; РЫНОК ЛИТЕРАТУРНЫЙ

Все шесть эпитетов в данном случае абсолютно синонимичны и означают только то, что более известно под названием «русского мата» или «сквернословия», если мы расширим рамки этого понятия за счет массива просторечно «грязной» лексики, связанной с физиологическими отправлениями человека и вообще с так называемым «телесным низом».

Использование такого рода речевых средств с целью достижения художественного эффекта берет начало из глубокой древности (см. «Заветные русские сказки» Афанасьева, фольклорные пословицы, поговорки и загадки, обрядовую и шуточную народную поэзию), но в процессе становления светской русской литературы было жестко запрещено как безусловное нарушение конвенциальной этической и эстетической нормы. Поэтому узнать, что едва ли не все великие русские писатели были в быту изрядными матерщинниками, пытливый старшеклассник мог лишь из их дневников, писем, стихов на случай и для узкого круга посвященных, но никак не из текстов, предназначавшихся для печати. Случаи, когда писателю (с согласия редактора и цензора) удавалось сделать достоянием гласности графические или звуковые эквиваленты матерных слов и выражений, были наперечет (см. соответствующую лексическую игру в рассказе Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича»). Таким образом, можно считать, что первые атаки на это табу были предприняты в андеграунде и в зарубежных русскоязычных печатных изданиях (см. повесть Юза Алешковского «Николай Николаевич», роман Эдуарда Лимонова «Это я, Эдичка», «Тайные записки А. С. Пушкина» и другие сочинения Михаила Армалинского, некоторые «гарики» Игоря Губермана и т. п.), а как актуальная литературная проблема использование ненормативной лексики в печати было осознано лишь на рубеже 1980-1990-х годов, когда, наряду с многими другими конвенциальными ограничениями, в борьбе за свободу творческого самовыражения пала и эта твердыня. «Успешный побег мата из языкового ГУЛАГа, – говорит Виктор Ерофеев, – превратил мат в модную тему» – по крайней мере, на первое десятилетие свободы слова.

Результатом явилось издание огромного количества словарей русского мата, увенчавшееся выпуском первых двух томов «Большого словаря русского мата» Алексея Плуцер-Сарно, лояльное отношение аудиовизуальных и печатных средств массовой информации и рекламы к публичному употреблению ранее цензурировавшихся слов и выражений, равно как и к игре на общепонятных созвучиях с ними, а также поиск конвенциально приемлемых синонимов (см. такие слова, как «блин», «трахать(ся)» и производные от него). Что же касается использования этого языка в художественной литературе, то наметилось расхождение между нормами толстых литературных журналов, где табуированная лексика, как правило, по-прежнему заменяется легко расшифровываемыми эвфемизмами и отточиями, и нормами издательств, не накладывающих на использование этой лексики никаких ограничений. Такие издательства иногда выносят соответствующие слова в названия книг (см., например, «Хуевую книгу» Александра Никонова) либо указывают на обложке: «Внимание: ненормативная лексика» (см. роман Александра О’Шеннона «Антибард»), то ли чтобы отпугнуть, то ли, напротив, чтобы приманить читателей.