На этом можно было бы и закончить. Если бы в самые последние годы вновь не наметилось стремление реальностью поверять искусство – но только применительно уже не к качественной литературе, а к произведениям массовой и миддл-литературы. Которые, – по мнению книжных критиков, – выгодно отличаются от своих качественных собратьев если и не правдивостью, то, по меньшей мере, узнаваемостью, адекватностью пусть не жизни, но зато опыту и социокультурным, психологическим установкам читателей нового поколения. Именно эти качества, позволяющие читателям, будто в магическом кристалле, увидеть отражение своих мыслей, проблем и вопросов, предопределили, – как полагают рецензенты газет и глянцевых изданий, – успех и современной переводной прозы, и книг Виктора Пелевина, Людмилы Улицкой, Михаила Веллера или Евгения Гришковца.

Гадать, как дальше дело пойдет, не станем. Возможно, новейшее понятие узнаваемости (то есть верности не столько жизни, сколько читательским ожиданиям) навсегда заменит критерий правдивости, вынянченный у нас Виссарионом Белинским и испытанный едва ли не двухвековым опытом русской литературы. Хотя нельзя исключить и того, что поверка искусства жизнью вновь – как старое, но грозное оружие – вернется на свое законное место в повестке литературного дня.

См. КАЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА; ЛИТЕРАТУРА СУЩЕСТВОВАНИЯ; МАССОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; МИДДЛ-ЛИТЕРАТУРА; НОВЫЙ РЕАЛИЗМ; УЗНАВАЕМОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ

Вопрос о том, существует ли такая литература в современной России, остается открытым.

Должна существовать, – говорит Алексей Варламов, напоминая по аналогии, что «скажем, католическая художественная литература, светская литература – это устоявшийся фактор. Во Франции даже есть такое направление – католическая литература: Франсуа Мориак, Жорж Бернанос – целая группа».

Уже существует, – утверждают те, по чьей инициативе созданы Общество православных писателей Санкт-Петербурга, екатеринбургское епархиальное Общество православных литераторов во имя святителя Иоанна Златоуста, объединение духовной поэзии «Именем Твоим» в Москве и Подмосковье.

Нет, «никакая особенная “православная проза”, на мой взгляд, современной русской литературе не нужна», – возражает Капитолина Кокшенева, а Ольга Седакова, в свою очередь, замечает: «Сам термин “православная поэзия” мне кажется очень сомнительным».

Идут споры и о том, какие произведения и каких соответственно авторов следует обнимать этим понятием. Стихи и прозу священнослужителей? Благо сейчас среди них многие пишут: отец Иоанн (Экономцев) и отец Ярослав (Шипов) – прозу, иноки Стефан (Киселев), Всеволод (Филипьев), иеромонахи Василий (Росляков), Анатолий (Берестов), монах Михаил (Богачев), инокиня Наталья (Аксаментова) – стихи, а иеромонах Роман (Матюшин) так и вовсе стяжал лавры на бардовском поприще, создав особый подвид православной авторской песни. Или, может быть, речь должна идти о произведениях, тематически связанных с внутренней жизнью Церкви и ее служителей? Тогда в этот разряд попадут «Мелочи архи… прото… и просто иерейской жизни» отца Михаила (Ардова), роман «Мене, текел, фарес» и другие произведения Олеси Николаевой, «Современный патерик» Майи Кучерской, «Лавра» Елены Чижовой, проза Ларисы Ванеевой, Валерии Алфеевой – вплоть до повести Сергея Каледина «Поп и работник». Есть и третья возможность – объединить одним понятием книги, описывающие, – как сказал А. Варламов, – «свой собственный опыт прихода к вере». И тогда внимание будет обращено на прозу Владимира Крупина, Василия Дворцова, Николая Коняева, Ивана Рыжова, поэзию Зинаиды Миркиной, Александры Истогиной, Александра Зорина, Владимира Богатырева, Алексея Шорохова – опять-таки вплоть до объемистых антологий типа «Дорога к храму: Духовные стихи поэтов Прикамья» (2000) и «Собор стихов: Стихи-свидетельства о пути к Христу, написанные поэтами Кузнецкого края» (2003), где, – по словам Бориса Бурмистрова, – «настоящая поэзия соединяется с молитвой, а вернее, переходит в молитву».

Впрочем, спорь не спорь, а уже само количество упомянутых (и не упомянутых) здесь имен впечатляет, и похоже, прав Владимир Бондаренко, заявляя, что «в так называемом литературном мейнстриме явно появилась христианская составляющая». И хотя у многих православных сочинителей по-прежнему, – как говорил десять лет назад Александр Архангельский, – «разрыв между высотой заявленной христианской темы и уровнем ее собственно художественного решения катастрофический», сегодня уже вряд ли кто риснет утверждать – продолжим цитату из давней статьи А. Архангельского, – что «абсолютное большинство русских сочинителей нового и новейшего времени, пытавшихся творить изнутри и в пределах “воцерковленного” религиозного опыта, терпели неудачу».

Удач и в самом деле пока немного, но они появились, а вместе с ними естественным образом возникла и мода, когда, – по словам К. Кокшеневой, – «православными образами, символами и смыслами “украшают” литературу, используют как “новые эстетические средства”, при этом совершенно не беспокоясь о степени родства с первоначальными подлинными смыслами, о степени соотнесения эстетического и этического». И не случайно чуткий к новейшим поветриям В. Бондаренко в полемике с «православным литературным рапповством», «когда, – по его словам, – за границы литературы порой выводится все, что не соответствует тем или иным высоким нравственным и христианским нормам», предлагает объединяющим началом считать «православный менталитет». Тем самым в одном ряду оказываются «старообрядческий», – по квалификации критика, – роман Владимира Личутина «Раскол», «еретическая» поэма Юрия Кузнецова «Сошествие во ад», проза Сергея Есина (отличающегося «стойким христианским отношением к жизни и к искусству»), Александра Проханова, Олега Павлова, Романа Сенчина, Юрия Буйды, Михаила Елизарова и даже создательницы славянских фэнтези Марии Семеновой – все то, словом, что ему, В. Бондаренко, эстетически мило и идеологически приятно.

Столь экзотическую точку зрения разделяют, разумеется, не многие. Православные фундаменталисты видят в таком подходе очередное «нашествие грязи на чистоту» (В. Крупин), а все остальные предпочли бы дефиниции более четкие. Впрочем, с дефинициями пока и в самом деле не просто. Ибо, если не принимать во внимание рассказы Валерия Воскобойникова, Дмитрия Емеца, Николая Коняева и других о православных святых и вообще так называемую душеполезную литературу, адресуемую по преимуществу детям и неквалифицированным читателям, ищущим свой путь к вере («Такая литература всегда теряет свои художественные дары, но зато никогда не спорит ни с одной вероучительной догмой», – свидетельствует К. Кокшенева), то различительный смысл придется оставить исключительно за тематикой, а отнюдь не за поэтикой того, что сегодня называют православной светской литературой.

См. ДУХОВНАЯ ПОЭЗИЯ; ПРИКЛАДНАЯ ЛИТЕРАТУРА

В римской традиции приапеями первоначально называли анонимные непристойные надписи на статуях и других изображениях античного бога Приапа, а позднее так стали обозначать и жанр обычно коротких и, как правило, шуточных стихотворений скабрезного, грубо-эротического содержания. Из древности дошло до нас анонимное собрание из 87 стихотворений «Приапейские стихи», а также произведения Горация, Катулла, Марциала, других античных и средневековых авторов, отличающиеся духом веселого цинизма.

Этим духом проникнуты и русские приапеи XVIII–XIX веков, среди которых в первую очередь следует назвать произведения Ивана Баркова, частью представленные в сборнике «Девичья игрушка», приписываемую Александру Пушкину поэму «Тень Баркова», поэму Александра Полежаева «Сашка» (1825), «юнкерские поэмы» Михаила Лермонтова (1834), стихи Николая Языкова, многих других поэтов. Причем принадлежность того или иного сочинения к приапическому жанру фиксируется довольно четко – благодаря насыщенности стихов ненормативной лексикой, что исключало публикацию, но, надо думать, стимулировало их распространение в списках.