Дает ли современная русская литература примеры таких исключений, которые можно и в связи с «продвинутой» цивилизационной нормой считать порнографическими? О да, разумеется. Для этого достаточно прочесть некоторые произведения Елены Черниковой, Левиты Вакст (Светы Литвак), Нины Садур, Ольги Воздвиженской (любопытно, но наивысшую степень сексуальной изобретательности и раскрепощенности в России демонстрируют именно писательницы), познакомиться с разного рода перверсиями, описанными Эдуардом Лимоновым, Владимиром Маканиным, Владимиром Сорокиным, Павлом Быковым, Баяном Ширяновым, Владимиром Тучковым, другими писателями, И если вспомнить к тому же, что, согласно не отмененной до сих пор русской традиции, употребление обсценной лексики автоматически сдвигает всякую презентацию сексуального опыта (и сексуальных фантазий) в плоскость порнографии.

Таким образом, как у неквалифицированных, так и у квалифицированных, но консервативно ориентированных читателей есть все основания называть наше время периодом порнографической вакханалии и звать то ли цензора, то ли городового, чтобы обложить многих нынешних писателей (и их издателей) штрафами по 500–800 минимальных размеров оплаты труда, как это и предусмотрено действующей 242-й статьей Уголовного кодекса РФ. Впрочем, применительно именно к литературе заслуживает внимания и альтернативная, но не менее авторитетная точка зрения. «Есть Уголовный кодекс. Он предусматривает наказания за ряд половых преступлений – за изнасилование и за совращение малолетних, – размышляет Игорь П. Смирнов. – Если в кинофильмах или в Интернете такие действия присутствуют во всей их неподдельности, не как разыгранные, но как картинки, за которыми стоит реальность, то производители подобной видеопродукции подлежат наказанию. Литература же – сугубое воображение, за которым нет действительных тел. Она не порнографична вовсе. Преследовать Сорокина могут лишь люди, чья эротическая фантазия столь неумеренна, что не способна отделить себя от фактичности».

Поэтому будет, видимо, разумным эксперименты в сфере пристойного/непристойного понимать как частный случай шоковых художественных стратегий, а отношение к порнографии (как и к обсценной лексике) считать проблемой личного выбора каждого читателя. Что же касается издателей, то им можно лишь рекомендовать размещение произведений, рискованных с точки зрения общественных представлений о благопристойности, в особых изданиях и книжных сериях – на манер уже существующей серии «Улица красных фонарей» издательства «ВРС» и по аналогии с локализацией торговли продукцией сексуального назначения в специально отведенных для этого местах.

См. НЕНОРМАТИВНАЯ ЛЕКСИКА; СТРАТЕГИЯ АВТОРСКАЯ; ТАБУ В ЛИТЕРАТУРЕ; ЦЕНЗУРА; ШОК В ЛИТЕРАТУРЕ; ЭРОТИКА В ЛИТЕРАТУРЕ

Этот термин прожил в нашей литературе всего несколько месяцев. Что вроде бы странно, так как серия статей Льва Пирогова, манифестировавшая новое явление, весь 2002 год бурно обсуждалась и на полосе «Свежая кровь» еженедельника «Ex libris Независимой газеты», и, особенно, в Интернете, где к ней отнеслись со всей серьезностью: «Наше отношение к постинтеллектуализму – самое что ни на есть положительное. Это первое заслуживающее внимания культурное явление с 1914 г. ‹…› Явление Пи-Пи – нечто на уровне кубофутуризма и акмеизма. ‹…› Если русская литература – разновидность религии, то Пи – это правильный, здоровый народный протестантизм, стремление к “дешевой церкви” и разрубанию пут разного рода старых заветов». Одним словом, «постмодернизм умер. Да здравствует постинтеллектуализм!»

Впрочем, как с самого же начала предупреждали сетевые витии, судьба постинтеллектуализма была в руках его инициаторов. «Короче, либо Пирогов и Компания превращаются в вождей широчайшего культурного движения, либо ‹…› его устроит роль “вождя очередной дачной школы”, жалкой тусовки нездоровых собутыльников? Вот выбор, за которым мы будем наблюдать».

Наблюдать оказалось не за чем – кроме как за отрицающей ныне какую-либо свою связь с постинтеллектуализмом группой «Осумасшедшевшие безумцы» (Всеволод Емелин, Мирослав Немиров, Владимир Нескажу, Андрей Родионов), вместе или поврозь концертирующей, – как заметил тот же Л. Пирогов, – «по домам питейной культуры города-героя Москвы». А сам Пи-Пи исчез, будто его и не было никогда. И причина, надо думать, не столько в отсутствии у Л. Пирогова и его сотоварищей необходимого пиаровского усердия, сколько в том, что их революционный вызов не был замечен именно теми, кому он и предназначался: людьми профессиональной (как варианты – статусной, книжной, официозной, толстожурнальной, репрессивной) культуры.

И об этом стоит пожалеть, так как «стихийный протест против тухлой тусовки немзеров-архангельских и прочих солженицыных» (Л. Пирогов), содержал (и содержит) в себе отнюдь не только хулигански-шутовской, но и немалый эстетический потенциал. Его смысл – в антиконвециальности, в неприятии того, что маркируется как норма, и соответственно в отстаивании права писать не просто плохо, а демонстративно, вызывающе плохо. Не страшась при этом ни обвинений в вульгарности и дурновкусии, ни напрашивающегося подозрения в том, что «новые варвары» либо вовсе не талантливы, либо абсолютно не владеют поэтической и прозаической техникой.

Разумеется, приверженцы Пи-Пи (часто, кстати, и не догадывающиеся о том, что их можно так называть) метят прежде всего в российский постмодернизм с его внутрикультурным аутизмом, разъедающей иронией, установкой на самоцельную игру и зависимостью от общелитературного контекста. «Пи, – еще раз процитируем Л. Пирогова, – это отказ от вериг контекста. Новое слово рождается в первозданной пустоте, равнодушное к тому культурному циклу, который еще до его появленья на свет закруглился, кончился». Иронии, как и обычно в этих случаях, противополагается новая искренность, аутизму – гиперкоммуникативность, а обращению к квалифицированому читательскому меньшинству – стремление (шоковыми или пусть даже и сугубо эстрадными средствами) достучаться до тех, кто и к стихам, и к прозе в принципе равнодушен. «Не столь важно уметь писать, – говорит об этом обозреватель журнала «Эксперт», – главное – устранить эстетический барьер между литературой и действительностью, общаться с миром напрямую, без посредников в виде разнообразных культурных накоплений».

И здесь выпады против постмодернизма перерождаются или, лучше сказать, становятся частным случаем продуктивной атаки на профессиональное искусство как таковое. Под угрозой критического пересмотра оказываются и понятие хорошего вкуса, и культ художественного качества, и неотъемлемая от них проработанная («лессировочная», – как, по аналогии с живописью, называет ее Л. Пирогов) литературная техника. А ресурсом, к которому естественным образом подключаются писатели-постинтеллектуалы, становится отнюдь, конечно, не катаевский «мовизм», где как раз художественность доведена до максимально высокой концентрации, а – совсем наоборот – примитивизм, наивная литература, вся зона непрофессиональной словесности, вбирающая в себя и самую отъявленную графоманию.

Это, разумеется, усложняет экспертную оценку постинтеллектуальной литературной продукции, ибо и в самом деле не так-то легко разобраться, с чем мы в каждом отдельном случае имеем дело: с осмысленной художественной провокацией или с бытовым хулиганством, с талантом, ищущим нетривиальный путь к самовыражению, или с наглостью, этот талант – при нашем попустительстве – заменяющей.

И тем не менее, иронизируя над скороспешно испустившим дух постинтеллектуализмом, нельзя, думается, не видеть, что именно в этом направлении – к демонстративно, а зачастую и агрессивно плохому письму – движутся сегодня многие и многие писатели поколения next, что показывают и десятки тысяч рукописей, поступающих на конкурс «Дебют», и десятки, а возможно, и сотни тысяч текстов, привольно расположившихся в русском Интернете. Так что, похоже, вектор движения был Львом Пироговым угадан верно, и мы еще будем присутствовать при реинкарнации не самого термина, разумеется, а явления, которое он обозначил.