Путник сжал руку своей Попутчицы и промолчал. Молчала и она. Отныне на ее уста была наложена печать.
«Я жду, когда вы явитесь иначе. Теперь слушайте!»
Белый Зверь Пустыни поднялся, и в сознание странников полились слова неведомого, но понятного языка:
Огонь ломает камни,
Вода терпеливо точит их.
Огонь всего добивается силой,
Воде камни благодарны за красу,
Подаренную их ледяным телам.
Если я буду иметь дело с камнями,
То не стану ломать преграды.
Я наберусь терпения, как ты, о, вода!..
Из песка забил родник. Зверь растворился в мареве. На его месте, отделенный от странников ручьем, сидел старик и живыми раскосыми глазами смотрел на них. Путник опустился на одно колено и, протянув руку через ручей, взял с ладони Учителя гладкий гранит, за тысячелетия превращенный волнами в человеческое сердце.
— Твой выбор, — сказал старый Паском. — Танрэй! Вода или пламя?
Она не знала ответа и попятилась. Ее Попутчик не имел права на подсказку. Это был ее и только ее выбор.
— Танрэй! — строго повторил Учитель. — Вода или пламя?!
Попутчик опустил голову, укрытую непроницаемым черным капюшоном.
Учитель явил ей все из недопрожитой жизни. Мгновенно. Ослепительно.
— Огонь сожжет, но ты не будешь страдать. Ты забудешь всё и всех. Ты начнешь все сначала. Вода сохранит, но принесет много мук. Еще очень много мук, Танрэй. Однако ты будешь помнить всё и всех. ВОДА или ПЛАМЯ?! — в третий раз прорычал старик голосом Белого Зверя Пустыни.
И Танрэй метнула взгляд на бьющий из песка родник.
Старик набрал пригоршню воды и плеснул ею на руки Странницы. Она прикрыла глаза, наполнила рот невыносимо горькой, ледяной до ломоты в зубах, кристально чистой жидкостью.
И вспыхнул свет…
…Черноту неба полосовали молнии. Змей Апоп вновь вступил в битву.
Нефернептет извивалась в пронзающих ее с головы до пят струях — ледяной, вселенской, и раскаленной, земной. Она кричала, кричала от боли, от страха, от чувства, что сила внутри нее готова разорвать бренное тело, если хоть чуть-чуть нарушится гармония. Мужчины и бык укрепляли горячий «гейзер», и каждый отдавал по возможностям. Немур — свое сердце. Колдун — разум. Белый жрец-послушник, обвитый золотистой «пуповиной», — энергию плоти. Он похож был на младенца в материнском чреве, на существо, наиболее далекое от смерти…
Ал-Анпа, аколит верховного, прежде объединял утроенную мощь своих спутников.
Но теперь он ранен, Ал-Анпа, багровый след тянется за ним по каменным плитам храма.
— Танрэй! — голос его, теряющий жизнь, достиг слуха жрицы сквозь рев обезумевшего мироздания. — Танцуй, Танрэй!
Женщина молча сбросила синюю накидку и осталась в наряде Встречи Рассвета.
И тогда Танрэй-Нефернептет начала свой танец.
Из пучины с шумом и плеском вырвалась огромная солнечная птица.
Люди застились руками: глазам стало невыносимо больно. Никто не мог посмотреть на бессмертного Бену, не ослепнув после этого. И Бену запел. Он воспарял все выше, а песня его становилась все горестнее. Луч солнца ударил в грудь священной цапли.
Жрица кружилась в безмолвном танце. Мертвая рука Ал-Анпа свесилась к воде кипящего бассейна. Белый Хава в ужасе отступил. Бык Немур окаменел. Лишь колдун, гордый, надменный, прекрасный колдун бросил в пучину ветку вербы и воззвал к разуму жрицы.
Черный снег сыпался с небес, черный снег — все, что осталось от птицы Бену.
И нужно было подобрать каждую обугленную снежинку, а тогда…
Полыхая огненной чешуей, из костров, порожденных гневом бога Солнца, выскочили прыткие ящерицы и набросились на прах священной птицы.
Я наберусь терпения, как ты, о, вода!
— Нефернептет! Очнись! Что же ты?! — кричал колдун, сотворяя десять огненных плотин, что удерживали бег времени. — Опомнись!
Я наберусь терпения, как ты, о, вода!
И жрица, набрав пригоршню воды, брызнула ею в саламандр. Ящерицы зашипели, исходя густым паром. Еще пригоршня и еще. Твари отступили и спаслись бегством в родную стихию.
Всё, до последней песчинки...
И тогда мертвый пепел зашевелился, из смерти возрождалась жизнь.
И тогда из спокойной воды возник обелиск Бен-Бен, а из ветки вербы на нем проросло древо Ишед.
И тогда на ветвях древа Ишед вспыхнуло огненное гнездо, поддерживающее новорожденного Солнца.
И тогда скорлупа юного светила треснула, а в небо взлетела священная цапля Пятой Эпохи.
И тогда рухнули плотины времени, начиная новый отсчет…
Варо Оритан!
Птица подняла полотнища крыльев над собою. Вместо сверкающих перьев в небо потянулись человеческие руки. Рукава раздвинулись, открывая спрятанную под капюшоном голову. Ветер трепал легкие черные одежды Ал-Анпа.
Аколит верховного жреца мягко прыгнул на плиты — словно сильный разыгравшийся зверь. Коснулся рукой камня, оттолкнулся, выпрямился и положил живую, человеческую ладонь на рукоять своего меча.
Танрэй бросилась к нему, и он, рассмеявшись, поймал ее в свои объятья.
Жрица скинула капюшон с его головы…
* * *
— Ренка! — кричал Николай, выволакивая жену из машины и укладывая на высохшую бурую траву.
Рената была мертва. Пустые глаза смотрели в небо, растрескавшиеся губы блестели от крови. Она была безнадежно мертва.
— Рена! Ладонька! Ну что же ты наделала? — молодой человек теребил и тряс ее, но какого ответа можно добиться от пустой оболочки?
Орел наметил жертву, сложил крылья и спикировал вниз. Лишь одна птаха замешкалась и бросилась к людям — словно за помощью.
— Как же так можно, ну как?! Как?!!
От рывков ее белая рука безвольно болталась, цепляя землю.
Жаворонок пролетал точно над людьми, когда орел нырнул и впился когтями в его тело.
И тогда капля крови убитой птицы, подхваченная ветром, полетела вниз, дрожа и меняя форму. Орел уселся на столб, выдернул мощным клювом кусок плоти своей жертвы и бесцеремонно огляделся по сторонам.
А почти ледяная капля крови упала под сердце женщины.
Тело Ренаты дрогнуло. Она втянула воздух, тяжело, с долгим всхлипом. Изо рта ее выплеснулась белая пена с горчайшим запахом полыни. Николай повернул ее набок. Спазмы то проходили, то вновь овладевали несчастной.
Наконец она вывернулась из рук мужа и, отдыхая, судорожно ловя ртом воздух, какое-то время лежала в траве.
— Ну всё! Всё прошло! Нам нужно ехать, — он неуверенно протянул руку и коснулся пальцами ее волос, перепачканной щеки. — Моя любимая… Я подумал, что… — Николай стряхнул страшное наваждение: — Нам нужно ехать дальше.
Рената подняла голову и непонимающе огляделась. Очень быстро глаза ее приобрели осмысленность, стали непрозрачными, будто кусочки серого гранита. Распухшие губы упрямо изогнулись, дрогнули в улыбке.
— Как ты? А, Рената? Тебе лучше?
В улыбке появилась легкая — не её — лукавинка. Николай думал, что Рената уже разучилась смеяться.
Она приложила к губам указательный палец и виновато покачала головой.
