— И как только эти дряни сюда проникают?.. Не терплю насекомых… А ты смотришься на фоне моих уродливых статуэток. Контрастируешь. Из тебя получился бы недурственный идол, а дикари молились бы на твое изображение. Шучу… Два года назад на Оритане поднимался вопрос об ударах распада. По Ариноре.

В черных глазах Ала отразился ужас. Его тело напряглось, а рука тесно сжала бокал:

— И чем это закончилось?

— Не знаю: мы с Паскомом улетели. Но то, что мы все до сих пор живы, вселяет надежду.

— Может быть, как-то подключиться к коммуникациям?

— Ал, седые волосы украшают далеко не всех. Зачем лишний раз испытывать свою душу? Ей и без того несладко.

Ал вздохнул:

— Да… вовремя я успел оттуда уехать…

— Это уж точно, братишка! Совсем не исключено, что из-за твоей первой специальности тебя привлекли бы к разработке этой дряни. Я виделся со своими однокашниками, которые пошли по твоей стезе. И вспоминать не хочется.

— Наверное, им теперь не уехать оттуда…

— Даже не сомневайся. За ними надзор, как в древних казематах… Тесно нам, людям, на этом ветхом синем шарике… За пятьсот лет нас тут стало раз в пять больше. Вот и не сидится…

— За счет чего это все? Те же люди, те же «куарт»… Ума не приложу — откуда эти «в пять раз больше»? — Ал чертил на беломраморной столешнице символ Оритана и не глядел на друга.

— А ты об этом у Паскома спроси… Раскол, братишка, раскол. Вот как это объясняется. Количество, умаляющее качество. Когда прежде в семьях ори или аринорцев было больше двух детей? А посмотри, что происходит сейчас! Плодятся, как под завес времен… Когда это древние «куарт» аллийцев воплощались на диких территориях? Нет, впрочем, за десять тысяч лет такое случалось. Раза два. Потому и вошло в историю как великий парадокс: не тогда зачали, не ту силу вложили…

— Ты больше в этом разбираешься, Сетен… Для меня все это слишком сложно.

— Знаю. Потому и говорю. А вообще — хаос все это. «И отныне будет в жизни все прекрасно!»

Ал усмехнулся:

— «И отныне будет в жизни все прекрасно!» Да, пожалуй, для того, чтоб порадовать дух, стоит затеять Теснауто…

— Стоит, стоит… — Сетен устало сгорбился над столом, разглядывая свои руки с сухой, сильно загорелой кожей и узловатыми венами.

Не выдерживала и Танрэй. Вместо того чтобы отдыхать после работы, она теперь все чаще брала с собой Ната и в сопровождении кого-нибудь из учеников шла в горы либо к реке, где рисовала эскизы или что-то писала, время от времени отбрасывая за плечо золотящиеся в отсветах заката длинные волосы.

Набегавшись, Нат ложился поодаль, в траву, и слушал неуловимый для человеческого уха гул земли.

Ишвар любил проводить время с ними: и Танрэй, и Нат были спокойными, умиротворенными, в их обществе ученик чувствовал себя хорошо, в душе не было ни облачка. Он растягивался на земле рядом с волком и тоже слушал глубину.

— Наши предки, атме Нат, говорили, что там ворочается четвертое Солнце… Когда придет тьма и все снова смешается, как медузы в море после шторма, Земля родит новое Солнце… Злые духи будут мешать его рождению, но оно взойдет. Все начнется заново… Так говорят старые люди…

И, слушая Ишвара-Атембизе, Танрэй рисовала рождение четвертого Солнца, рисовала тени злых духов и молнии раскола. Она сама удивлялась потом тому изображению, которое получалось на полотне.

Волк задумчиво приподнимал брови и скашивал серые глаза на разговорчивого дикаря. Ишвару казалось, что Нат понимает каждое слово, даже когда парень, забывшись, переходил на родное наречие.

Приближение хозяина пес чувствовал раньше всех. Сгущались сумерки, багрянец, заливавший запад, таял, мрачнея, и Танрэй было уже почти не видно того, что она рисует. Когда Нат вскакивал и бросался в заросли, молодая женщина послушно собирала свой этюдник: волк не ошибался.

Ишвар вел ее по безопасным тропкам и внимательно смотрел по сторонам и на землю: атме очень боялась змей и ядовитых насекомых, коих в здешних краях водилось несметное количество. Проводив ее до места встречи с Алом, ученик быстро удалялся.

Все чаще они возвращались домой молча. Полностью молча. Алу не хотелось говорить, не хотелось тепла, которое готова была отдать ему Танрэй. И она это прекрасно чувствовала. Но разве в силах они что-то изменить?

В этот раз Ал казался веселым. Даже чересчур. Отчаянно-веселым, и это настораживало. Волку его неестественная приподнятость совсем не понравилось, и он, упершись передними лапами в грудь хозяина, заглядывал ему в глаза, пока тот не прикрикнул:

— Ну хватит! Довольно!

Нат вздохнул, тяжело опустился на четвереньки и обреченно потрусил рядом. На тропинке показались Ишвар и Танрэй. Она ощутила то же самое, что и верный Нат.

— Что-то случилось, Ал?

— Нет, — он машинально взял у нее из рук тяжелый этюдник и добавил: — Вернее, да. У меня хорошие новости: скоро мы отметим праздник Теснауто. Кронрэй и его созидатели обещали помочь нам в этом…

На ее усталом, но все таком же красивом и юном, как прежде, лице отразилось вначале недоверие, а затем радость. Бедняга, подумал Ал, она тоже забыла здесь, что значит — веселиться…

Танрэй ухватила пальцами подол своего легкого сиреневого платья и, напевая, закружилась возле мужа. Маленькие ловкие ножки едва касались земли:

— Я не умею танцевать, но всегда обожала Теснауто! — воскликнула она и неожиданно замерла: — Ты слышал?!

— Нет. Что? — Ал остановился как вкопанный и прислушался.

Нат дернул ушами, оглядываясь.

Ледяная волна прокатилась по телам каждого из них троих. Люди не слышали больше ничего, а волк различал каждый звук. Они не чуяли запаха смерти, а к западу отсюда сейчас случится смерть…

Ал схватил пса за ошейник, хотя Нат и не собирался покидать их здесь. Хозяин уже давно не доверял ему. Плохо.

— Идем поскорее! — Танрэй испуганной рыжей белочкой забилась под мышку мужу. — Мне отчего-то страшно…

Еще бы не страшно! Волк слегка потянулся вперед, хотя из-за этого ошейник удушающе сжал ему горло, и заглянул в лицо хозяйки. То, что вызывало в ней лишь смутную тревогу, Нату виделось отчетливо, словно он сам был там, за много ликов отсюда…

Кровь почти кипит от возбуждения.

Саткрон не чаял в себе такого азарта. Выслеживать туземца, словно дикого зверя, красться за ним, зная, что конкуренты поблизости и тоже не дремлют…

Охота на зверя — немного не то. Нет такого куража. Хотя все ори и считают аборигенов обезьянами, в сердце и душе теплится ощущение: жертва — человек, не зверь. И потому так сладостно и захватывающе ноет в животе, потому столь приятно щемит в груди. Ты — царь. Ты можешь сделать с другим человеком то, что пожелаешь. Нет преград. Ормона кричит об этом всегда. Она прекрасна, когда призывает смерть! Она сама — словно воплощенье Смерти!

Неважно, что в их шайке больше половины — сородичи тех, на кого они охотятся. Саткрон и гвардейцы-ори, примкнувшие к отряду Ормоны, не задумывались об этом.

Саткрон ждал, и вот послышалось блеянье. Пастух со стадом одомашненных горных коз спускался в селение близ Кула-Ори. Эмигранты уже многому обучили местных, а ведь еще лет пять назад ни один дикарь не занимался сельским хозяйством и пользовался лишь подарками Природы: племени нужна растительная пища — лезь на дерево, племя нуждается в мясе — иди на охоту. Все просто. Но город разрастался, завязались торговые отношения с соседями, оританянам нужен был комфорт, к которому они привыкли. И потому цивилизаторы торопливо передавали свой опыт ученикам, стоящим в своем развитии на несколько ступенек ниже них. Вмешивались в естественное течение жизни, уже не считаясь с этическими принципами, которые проповедовали раньше: «Эволюция должна происходить без искусственных рывков». Хорошо рассуждать так, когда ты блаженствуешь на родном Оритане или на Ариноре. Когда нужно выживать, все принципы отходят далеко на задний план.