Лариса Григорьевна быстро накрыла на стол — вот что значит женщина в доме. Минут через пятнадцать она позвала нас садиться. Мы в это время курили с Кубом на веранде, продолжая начатый разговор.

— Так сколько же мне все-таки осталось? — интересовался Куб.

— Сколько осталось — все твое, — пробовал отшутиться я.

— Это я и без тебя знаю. Умник. Еще ни один человек не сумел избежать неизбежного, как ни старался. Скажи, Юра.

— Тебе от этого станет легче?

— Да.

— Ну что же… Числа четырнадцатого или пятнадцатого тебя отвезут в госпиталь, шестнадцатого Лариса Григорьевна позвонит мне и скажет, что ты меня ждешь, семнадцатого ты передашь мне клад и свою рукопись, после чего через несколько дней преставишься, но эти несколько дней сольются для тебя в один миг, потому что ты будешь находиться без сознания. Однако я клянусь, что по возвращении проникну в 1958 год и заберу тебя к себе, а там посмотрим, может быть, ты больше не умрешь довольно долго, тысяч пятнадцать лет, во всяком случае, точно жить будешь. Сейчас же ни я, ни кто другой спасти тебя не сможет, ты слишком ослаб и не перенесешь действия панацеи. Прости, отец.

— Все так и будет? — Куб жадно затянулся дымом. — Ну да, ну да, — добавил он, словно соглашаясь. — Значит, как минимум неделю я еще буду в здравом уме и сохраню кое-какую активность… Спасибо, Юра. Пошли. Лариса зовет.

Мы вошли в комнату. Здесь я впервые посмотрел на Ларису Григорьевну как на женщину — она уже не казалась мне непроходимо старой, а сейчас, со спины, вообще была похожа на мою покойную жену, и даже сердце защемило. Я, однако, быстро взял себя в руки.

— Лариса Григорьевна, — спросил я, — вы еще не забыли свою девичью фамилию?

— Я? Почему я должна ее забывать? Воробьева, а зачем тебе?

— Просто… Хотел узнать вашу стихию.

— А-а… Это по Ваниному трактату?

— Да. Вы действительно хорошо с Иваном Ивановичем совмещаетесь…

— Я-то давно это поняла, а он все носом крутил… Ну, ничего, вот поправится, заживем как люди.

— Ну, в таком случае предлагаю выпить за вечную любовь! — сказал я, поднимая рюмку.

— Да-да, — поддержал меня Куб. — Когда мы с тобой познакомились, Лариса?

— В семидесятом, ты что, забыл?

— Боже мой! Почти восемь лет! Пора разводиться. Мне кажется, наш брак затянулся, так всю жизнь с одной женщиной и проживешь… За тебя! — И Куб опрокинул в рот рюмку, зажмурился, схватил кусок хлеба и стал его ожесточенно нюхать. — Что-то плоховато прошла, — пояснил он.

— Ты бы лучше не пил… — сказала Лариса Григорьевна.

— Ничего, Ларочка, сегодня можно. Первая, как сказал Лев Николаевич, идет комом, вторая — соколом, а после третьей — мелкими пташками… Классик! Знал, что проповедовал… Давай, Юра, наливай еще!

— Ты что сегодня такой? — возмутилась Лариса Григорьевна. — Тебе же плохо будет.

— А-а! Праздник сегодня. Сегодня можно все. Выпьем вон, — Куб кивнул в мою сторону, — за торжество науки! Не бери в голову, Лара, нельзя уберечь растраченное!

Лариса Григорьевна строго на меня посмотрела:

— Как тебе не стыдно, Юра! Ты привез ему правду о будущем? Сказал когда? — Я виновато кивнул. — Очень жаль, я думала о тебе лучше!

— Лариса, я сам вытянул из него правду. И потом, я не маленький, я уже видел смерть! Я не боюсь ее! И какая, в конце концов, прелесть: самому присутствовать на собственных поминках. Спасибо, Юра, ты настоящий мужчина. И тебе, Лариса, спасибо за любовь и ласку! А если я кого обижал, я искренне прошу прощения. Все. И не думайте, что мне плохо. Я чувствую себя как обычно. — Куб опрокинул вторую рюмку. — Юра, повесели компанию, расскажи анекдот вашего времени.

— Вы правда, Иван Иванович, несерьезно как-то…

— Все-все-все… Считайте, что я уже пьяный, много ли мне теперь надо? Хотел развлечь компанию… — Куб неуверенно оправдывался. — Наверное, шутник из меня, как из Юрки — балерина. Ну, простите, я вас Богом заклинаю, не серчайте на меня. Ну, все? Лариса, ты останешься?

— У тебя сегодня гость. А у меня стирка, завтра приду. Юра, его кашу я поставила в холодильник в синенькой кастрюльке. Подогреешь и покормишь этого героя, после того как его вырвет. Вроде бы все. Я, в общем, пошла. До свидания, мальчики. Да! Юра, ты надолго?

— Должен до утра, а там — как получится.

— Тогда я с тобой прощаюсь. — Она подошла и чмокнула меня в щеку.

— Я провожу вас, Лариса Григорьевна!

— О-о! Нет, не надо, я сама.

— До калитки хотя бы…

— Ну, до калитки можно.

Я вышел за нею в синюю гладь вечера, хлопая по карманам. Нащупав доллары, успокоился. Выйдя вслед за Ларисой Григорьевной за калитку, я задержал ее за руку и сказал:

— Простите, Лариса Григорьевна, ему действительно мало осталось. Вот, возьмите. — Я стал совать ей доллары. — Это валюта, но других денег у меня нет. Вам скоро пригодятся. В госучреждениях могут носом крутить, а частным образом возьмут везде. На ритуал, сами понимаете. Да берите же! А я еще вернусь, только году в 58-м, где вас тогда искать?

— О-о! В пятьдесят восьмом я как раз вышла замуж. 18-го июня, так что постарайся эту свадьбу расстроить. Я, правда, влюблена была как кошка, но и любовь такой же короткой оказалась. Ну, прощай, Юра. Скоро совсем стемнеет. Когда это случится?

— В конце апреля.

— Сколько ты мне дал?

— Не знаю. Сколько было. Двести-триста, наверное. Дома пересчитаете. Прощайте, Лариса Григорьевна. Вернее, до свидания.

— До свидания, Юра, и всего тебе хорошего. Она ушла, а я, закрыв калитку, вернулся на веранду. Закурив, снова попытался нащупать «окно» — как это плохо, что его не видно снаружи! Куб вышел ко мне.

— Чего в дом не заходишь?

— Так, курю.

Ночь стояла теплая, свет уличного фонаря мертвенно красил беленую стену саманного сарая во дворе, переливался в только что наметившейся молодой листве сиреневого куста. Доносился из темноты ленивый лай собак, и где-то внизу, по склону балки, натруженно завывая, карабкался в неизвестность невидимый грузовик.

— Отец, — вдруг хрипло сказал я. — А может, тебя прямо сейчас забрать? Конечно, в «окно» влезать не очень удобно, сам понимаешь, опытный образец. Но уж как-нибудь, а?

— И что мне там делать? Нет. От судьбы бегать — все равно что против ветра писать — только замараешься. К тому же ты и сам не знаешь, куда подевался твой лаз.

— Кто тебе сказал?

— Да уж вижу. Второй раз выходишь, щупаешь поди, сам можешь не вернуться? А что ты тогда делать будешь?

— Да нет, «окно» где-то здесь. Чуть, может, сместилось, но здесь. Ну а если оно закроется, Мишка меня искать будет. Заглянет и сюда.

— Вы так вместе и идете по жизни?

— Ну, так получается. Галка вот этот клад реализовала, денег у меня чертова уйма оказалась. Я, правда, не шиковал, но Мишку поддерживал, особенно сразу как его демобилизовали раненого.

— Раненого?

— Ага, в афганской войне.

— Мы что, будем воевать с Афганистаном?

— Нет, но Брежнев захочет видеть его социалистическим и введет туда «ограниченный контингент войск» — так они будут говорить по радио и телевидению, и еще много красивых слов, но война есть война. Ты сам воевал и знаешь, что на самом деле это дерьмо и кровь. А Мишка туда добровольцем пошел — выполнять «интернациональный долг». Я вместе с Верой Александровной, его матерью, забирал его из госпиталя с пробитым коленом. По-моему, эта война научила его не высовываться навстречу разным инициативам правительства, которое, сколько ни меняется, а все остается кучкой серых интриганов.

— Ты прав. Когда Никита Сергеевич расстрелял Берию, я впервые вздохнул спокойно, а когда развенчал Сталина, радовался как мальчишка, К сожалению, все реформы на том и закончились, хотя Хрущев свое дело сделал. А потом его вообще занесло, пообещал громогласно: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме». Я тогда стряхнул это страшное наваждение и стал смотреть на мир не прищуриваясь. Боже мой! Какой коммунизм, если только-только заплата на брюках перестала быть непременным атрибутом советского человека! Демагогия. Сплошная демагогия.