И правда… Скоро у края леса показались немцы, три овчарки на поводках, но в болото не полезли. Метров триста до них было, я порой думаю, что вряд ли они даже видели нас. И здесь еще раз спас мне жизнь Ваня Козлов, хоть и не желал я, и не думал, что так получится. В шесть стволов облили немцы наш островок свинцовым дождем; досталось и еще нескольким кочкам в других местах болота, потом все стихло: и автоматные очереди, и гортанный их чужой говор, и лай собак. Болела простреленная выше колена правая нога, недвижно лежал рядом мой боевой друг, принявший в свое тело и мою смерть.

Кое-как ногу я себе перевязал, только нести дальше командира уже не мог, сам с трудом стоял. Я давал себе самые страшные клятвы: вернуться и вызволить потом останки командира, чтобы похоронить их как положено. Жизнь, однако, распорядилась иначе.

Островок я покинул вечером, выбрался на сухую землю в полной темноте и двигался дальше почти на ощупь. Близость фронта не позволяла сбиться с курса, а незадолго до рассвета на меня наткнулись наши разведчики. Но, видимо, сглазил я, не сплюнул, как требовалось, три раза через левое плечо, — обрадовался я тогда сильно, — и очень скоро расплатился за свое везение. Почти сутки мне пришлось коротать под кучей валежника, позарез нужен был разведчикам «язык». Только следующей ночью мы отправились к своим. Но на нейтральной полосе нас засекли, завязалась перестрелка, засветились ракеты… Потом яркая вспышка — и меня как будто бы чем-то ватным, но тяжелым по голове стукнуло. Это рядом разорвалась мина. Вот ее отметины, кстати. Один осколок до сих пор здесь сидит. — И Куб ткнул себя пальцем куда-то в область желудка. — Сидит и доделывает свое черное дело.

— Неужели его не вынули?

— Нет. В то время я и так на ладан дышал, а осколок засел рядом с каким-то важным нервом, у стенки артерии, да и условия полевые… Все в кучу собралось. Болтался по госпиталям до сорок восьмого года, пока не стал мало-мальски чувствовать себя человеком. Потом до пятьдесят первого искал семью капитана Козлова. Нашел…

В сорок третьем их эвакуировали в Каменск-Уральский. Только сынишка его в ноябре сорок пятого утонул: захотел по перволедку прокатиться, да лед не выдержал. Да… А жена в сорок шестом умерла. Говорят, от горя. — Куб вздохнул и закончил: — Так и прижилась у меня эта звездочка, не смог я исполнить последнюю просьбу друга… Мрачная история?

— Не из легких. Впечатляет.

— Эх, Юра, иногда я думаю: скольких я своих боевых друзей-товарищей потерял и как только сам выжил? Почему именно мне в лотерее войны выпало жить, почему погибло столько достойных, заслуживающих этого выигрыша людей? Пришла мне эта мысль еще в госпитале, и старался я жить за себя и за них. Теперь вижу, что не напрасно, гляжу на тебя и вижу. Ведь в твоем изобретении и моя частичка есть?

— Конечно, отец! Если бы не ты… Даже не представляю, как сложилась бы у меня жизнь.

— Я, Юра, пойду прилягу, — сказал Куб. — Чувствую, уже надо.

— Ты есть не хочешь, отец?

— Какой из меня теперь едок.

— Может, пепси-колы выпьешь?

— Не люблю я эти импортные напитки…

— Так его у нас в Москве делают. Это не импорт.

— Ну, тогда плесни в стакан, — сказал Куб, устраиваясь на кровати.

Я налил в фаянсовую кружку и понес старику. Он стряхнул с ног валенки, взял у меня кружку и стал цедить напиток мелкими глотками. Отпив около половины, Куб вернул мне кружку, а сам откинулся на подушку. На лице его отразилось блаженство.

— Сколько тебе сейчас лет? — спросил он, прикрыв глаза.

— Тридцать четыре, а что?

— Ты счастлив?

— Как тебе сказать…

— Кто же была твоя жена?

— Девушка одна. Родом из станицы Новотроицкой.

— Кто она, согласно моей рукописи?

— Активная стихия огня.

— Да… — протянул Куб. — Тогда я верю, что ты действительно был счастлив. Ну, а Звягинцева? Ты же ее в техникуме любил.

— Можешь считать меня психом, отец, но она оказалась инопланетянкой.

— Кем-кем?

— Инопланетянкой. Живет на Земле уже пятнадцать тысяч лет.

— Вот как? И что, она для жизни не нашла страны получше?

— Говорит, что больше четырнадцати тысячелетий ждала, когда мы с Мишкой родимся. Специально поселилась в России еще во времена Екатерины Великой.

— То-то я замечаю, что она немного странноватая. И как это выяснилось?

— Ну, она сама рассказала несколько лет назад. На нее мы с Мишкой и работаем. Условия, конечно, она создала нам шикарные, ничего не скажешь.

— В твоей фразе отчетливо слышится «но»…

— Ты прав, отец. Она мне изменяет. — Обида вновь захлестнула меня, а перед мысленным взором встала показанная «окном» картина.

— Вот как? А ты не пробовал поставить себя на ее место?

— Как это?

— Очень просто. Представь, что ты — это она. Попробуй.

Я попробовал, однако представлялось смутно, честно говоря, вообще не представлялось. Я все равно поступил бы по-другому. Даже если бы она была простым эпизодом в моей бесконечной жизни. Ждать меня пятнадцать тысячелетий и не потерпеть несколько лет — это было выше моего понимания.

— Я силюсь ее понять, но… не понимаю.

— Мне кажется, что аналогичный случай произошел с Шурой Балагановым. Помнишь, когда Остап Бендер подарил ему пятьдесят тысяч, а он с этими деньгами в кармане украл в трамвае сумочку, в которой было один рубль семьдесят пять копеек. Машинально, по привычке…

— Ну и аналогии у тебя…

— Не надо забывать, что в земной жизни женское тело в определенных ситуациях может восприниматься как валюта. Ты сам оценил подобным образом свою работу, включив в стоимость и обладание телом Звягинцевой. Тело можно купить. Да, собственно, и у нас, в Советском Союзе, миллионы женщин живут с нелюбимыми мужьями только из-за того, что они в состоянии более или менее сносно содержать жену и ее детей, — это тоже своего рода проституция. Теперь понимаешь? Не думай только, что я кого-нибудь осуждаю.

Слова Куба вогнали меня в краску, мне стало стыдно. Я действительно не рассматривал себя с этой стороны, однако обида все равно оставалась. Не зная, чем заняться, чтобы наедине с собой разобраться в своих чувствах, я сказал:

— Приготовлю чего-нибудь поесть. Что тебе можно?

— Знаешь, — ответил Куб, — есть прекрасная идея обмыть находку, да и встречу тоже. Пожалуй, стопочку я еще одолею. А с едой… Скоро Лариса придет, она теперь мой бог.

— Отец, ты ее любишь?

— Интересный вопрос, — сказал Куб. — Лариса — очень хороший человек, душевная женщина. Я ее очень люблю, но не в том смысле, который ты в это слово вкладываешь. Болезнь настигла меня неожиданно, и если раньше я считал ее стремление быть рядом покушением на мою свободу, то теперь оказалось, что без ее поддержки, без ее заботы мне было бы совсем плохо, а возможно, что уже и никак не было бы. Судя по твоему появлению, жить мне осталось всего ничего. К концу месяца копыта откину? А?

— Тебе это важно знать?

— Я не боюсь смерти, Юра. Если ты читал мою рукопись, ты понимаешь почему. Но хотелось бы знать, каким временем я еще располагаю.

— Тебе правда не страшно?

— Лучше нету того свету, — улыбнулся Куб.

— А вдруг тот свет не для всех, и, кроме темноты, впереди ничего нет?

— Возможно, ну и что?

— Ну как что? Страшно.

— А жить в изношенном теле, дряхлом и дряблом, лучше? Молод ты еще, сынок. Вон там за сервантом, на полу, коньяк должен быть. Доставай.

— Сейчас. Сначала приготовлю чего-нибудь закусить.

— О-о! У нас сегодня гости! — входя в комнату, сказала Лариса Григорьевна. — Неужели Карпов? Ты ли это, Юра? Или я ошиблась, простите?..

— Не ошиблась, — ответил за меня Куб. — Просто Юра к нам из будущего заглянул, из 94-го года.

— Здравствуйте, Лариса Григорьевна. Это действительно я, вы не ошиблись. Но, видимо, я постарел не очень сильно, раз вы меня с порога признали. Только, пожалуйста, не говорите обо мне нынешнему Карпову. Очень вас об этом прошу.