После ее ухода я поинтересовался:

— Как это случилось?

— Обыкновенно. Старлей, мудак, погнал нас на пулемет, сволочь. Полроты под высоткой положил. Только что «За Родину! За Сталина!» не орал. Ну да хрен с ним. Сашку Черкасова жалко. В грудь его садануло. У меня на руках умер. Когда тащил его, и меня зацепило. Не нравится мне эта война, Юрка! Казалось бы, прогнали землевладельцев, бери землю и обрабатывай, а крестьяне ихние вместо сохи за автомат хватаются. Мне сначала все это диким казалось, потом поймал себя на мысли, что начинаю их всех ненавидеть. И богатых, и бедных, все они — мразь. Нельзя так, не по-нашему. Помнишь «Белое солнце пустыни», там Сухов говорил: «Восток — дело тонкое…» А знаешь, в чем тонкость? Кланы у них. И один клан у другого в подчинении или враждуют друг с другом. Чтобы социализм там построить, надо их всех под корень вывести… Это же дичайшее средневековье, а мы к ним с нашим аршином. Не доросли они до социализма. Жалко ребят наших. За что гибнут? Вот Сашка, к примеру, — за что? За социализм, который им не нужен? За идею, которую они понять не хотят? А наши? Думаешь, чего я больше всего боялся? Смерти? Нет. Больше всего я плена боялся! Потому что и замполит, и особист наш намекали постоянно, что плен приравнивается к измене Родине. Отбили мы как-то ребят наших, так их тут же всех в особый отдел, в Союз — и в зону. Ходили слухи, что по десять лет каждому досталось. За что? Неправильная это война, не выиграть нам ее. Тут, кстати, у всех, кого комиссуют, подписку берут о неразглашении. Все втихаря, чтобы население советское не волновать. Радио врет, телевидение — тоже, все врут. Разве это война? Кому верить?

— Мишка, я же тебе говорил!..

— Откуда я знал? Нас же чему учили? Партия сказала «надо», комсомол ответил «есть»! Только я подозреваю, что в партии у нас измена: не то эсеры власть у большевиков потихоньку отобрали, не то кадеты какие-нибудь. Черт-те что творится. Под наши лозунги маскируются, а политику гнут антинародную.

— Мишка, Куб утверждал, что вскоре коммунистов скинут. Война — это их лебединая песня.

— Юрка, ты мне это прекрати! Вот такие, как твой Куб, сейчас и у власти! Ленина забыли! Идеалы хоронят… Одно только с Лениным общее — отчество одинаковое. Эх вы!

— Ты спокойнее, главное. Я власть не захватывал и никогда не захвачу. Нужна она мне, как зайцу стоп-сигнал. Но что в Союзе творится!

— А что? — В глазах Мишки вспыхнул интерес.

— Куда-то жратва девалась. В Ставрополе масло только по талонам и по пачке на человека в месяц.

— Тебе-то что? У тебя денег куры не клюют, на базаре купишь.

— Да мне-то ничего, твои родители без масла сидят, и тебя то же ожидает. Господи! Не в этом дело! Ты вспомни, мы пацанами с тобой в магазин ходили, так там три-четыре сорта колбасы было всегда. А сейчас одни спинки минтая. Да «Завтрак туриста». Куда все делось? Действительно, дурак был царь, если мяса на шестьдесят лет не заготовил!

— Ладно, Юрка, хорош трепаться. Работаем плохо, вот и все.

— Ты знаешь, я анекдот недавно слышал…

— Ну-ка?

— Ну, мол, по радио объявляют: спокойно, товарищи, вместо обещанного в восьмидесятом году коммунизма в СССР состоялись Олимпийские игры.

Мишка, а вместе с ним и я немного поржали.

— У тебя сейчас нога болит? — спросил я.

— Тупо. Главное, что свищ образовался. Гноится, зараза. — Мишка сплюнул. — Сигареты у тебя есть? Дай.

— Ты ж не курил?

— А хрен с ним. Теперь жизнь другим боком повернулась, можно и побаловаться. — Он основательно затянулся и задумчиво выпустил дым. — Как ты полагаешь, справлюсь я с институтом?

— А почему бы и нет? Небось Никитина переплюнуть хочешь?

— Сволочь этот Никитин. Он и не пришел даже на дурмашину посмотреть, подписал не глядя. — Мишка взглянул на меня. — Ага, Юрка, хочу сам убедиться. Они у меня еще попляшут! — погрозил он неизвестно кому.

Мишку мы увезли с собой только через два дня, когда он выполнил все формальности, связанные с прохождением комиссии и демобилизацией. В военной форме и на костылях Мишке почему-то было стыдно возвращаться. Купили ему новый костюм, джинсы и несколько рубашек. Ну и туфли, разумеется.

Тетя Вера плакала от благодарности, уверяла, что вся одежда у Мишки есть дома, но все равно была довольна, а я задал Мишке наконец самый важный для меня вопрос: не писала ли ему в армию Галка и не знает ли он хоть что-либо о ней? Мишка о ней ничего не знал и не ведал с самой защиты диплома. Впрочем, он потом вспомнил, что видел ее буквально за день до призыва с каким-то парнем лет двадцати, высоким и мускулистым, но главное, рыжим, «аж прямо оранжевым».

С той поры в сердце у Меня поселился не очень определенный образ рыжего, как апельсин, соперника.

Я не смогла поцеловать отца перед его захоронением. С одной стороны, надо мной довлела традиция рода лордов Раут, да я и сама, как мне казалось, безумно любила отца, но Марс был прав, стервятники уж слишком обезобразили лицо лорда, к тому же от тела уже вовсю несло запахом разложения, и я даже пальцем не смогла его коснуться. Брезгливость пересилила. Мой бедный, несчастный отец! Мы похоронили его под той же скалой, где нашли. Потом мужчины прикатили и водрузили на могиле огромный гладкий валун. Нет сомнения, что отца застрелил наместник, видимо, «в благодарность» за сокровище, которым завладел по милости лорда Раута. Что ожидало бы нас, останься мы на родной планете?

Смерть отца подействовала на нас по-разному. Озерс, например, погрузился в глубокое уныние, Марс, проигнорировав старшинство Вулканса, объявил себя, как наиболее подготовленного к предстоящей жизни, старшим и потребовал, чтобы все его приказы выполнялись безоговорочно и точно. Более или менее оптимистичным выглядел Вулканс — он надеялся со временем отыскать алмазил и убедил в этом Озерса. Сет воспринял случившееся с философским спокойствием.

Однако всех удивили три наши новые подруги — сейчас, после стольких прошедших лет, я просто не могу вспомнить их имена. Они потребовали полигамии. Мысль, поначалу показавшаяся всем просто безумной. Но, к моему удивлению, наиболее горячим сторонником полигамии оказался Сет. Он ни разу не взглянул в мою сторону, хотя я была уверена, что именно возможность владеть мною делает его таким ярым приверженцем многобрачия. Все возражения, приводимые противниками, либо тонули в хоре голосов, либо отвергались девушками, и когда вопрос поставили на голосование, против был лишь один Озерс. Большинством утвердили положение, что ни один мужчина и ни одна женщина не имеют больше права на персональное владение особой противоположного пола, а также не имеют права отказать особе противоположного пола в удовлетворении ее полового желания, если это не влечет каких-либо последствий для здоровья и не ущемляет свободу действий. Необоснованный отказ обществом не поощряется, а необоснованно отказавший подвергается остракизму на срок от трех суток и более. Злостные уклонения могут окончиться лишением гражданства, то есть высшей мерой наказания. Вид наказания определяется общим собранием граждан Жемчужины. Дети, появившиеся в результате подобных отношений, считаются общими.

Для первой оргии выбрали коттедж Марса. И хотя поначалу кое у кого присутствовало чувство неловкости, всем в конце концов такой брак понравился. Я же сделала открытие: лучше всего мне было с Вулкансом. Вот тебе и пожилой мужчина.

Потом начались будни. Первым делом решено было наладить добрососедские отношения с аборигенами. В поход решили отправиться в полном составе, для чего Марс лично проверил, как сидит обмундирование на каждом из нас, и занял место во главе отряда. Сразу за Марсом должны были идти мы, женщины, замыкал колонну Вулканс. Вышли утром, выбрав для посещения самую большую деревню. Мы рассчитывали встретить там главу «администрации» аборигенов. Путь предстоял неблизкий, однако мы одолели его за полдня. Когда подошли к деревне, аборигенов явно охватила паника; мы увидели дым от костров и услышали стук барабанов, но продолжали двигаться как ни в чем не бывало. Окраина деревни встретила нас настороженно. Аборигены-мужчины, вооруженные дротиками и дубинами, кучкой стояли у ограды из тесно вкопанных заостренных бревен, кое-где за кустами угадывались то ли спрятавшиеся воины, то ли играющие в них дети. Метров за пятьдесят Марс приказал остановиться, сам же, сломав покрытую листвой небольшую ветку и небрежно ею помахивая, направился к аборигенам. Те молча пялились на Марса. Подойдя поближе, Марс поднял над головой и сцепил кисти рук, громко при этом вещая, что пришел с миром и просит извинить его за незнание местных правил приличия. Он остановился примерно в полутора метрах от крайнего аборигена, и какое-то время они с интересом друг друга рассматривали. Потом абориген указал пальцем на нож, висящий у Марса на поясе. Марс отстегнул его и двумя руками протянул аборигену. Тот взял нож с недоверием, однако, вынув лезвие из ножен, долго его рассматривал, затем на его лице промелькнула радостная ухмылка. Он взмахнул лезвием, сверкнувшим на солнце, и вставил клинок в ножны. Затем стал неловко приделывать нож к поясу.