Э-э, служивый, вижу, тебе уже не до рассказа. Ну, мучайся, мучайся, главное — до утра дотерпи, а там, глядишь, и как кузнечик прыгать будешь. Отдыхай, вон Танька пришла, я ей помогу, а ты уснуть если сможешь — постарайся. Ну, до утра.
Это была одна из самых длинных ночей в моей жизни. Несмотря на милостивое разрешение не только стонать, но и кричать, если что, я до этого не опустился, хотя боль порой становилась совершенно нестерпимой. Я иной раз готов был встать и задушить деда, ибо сколько ни отгонял я от себя мысль об отраве, с новым приступом она возвращалась. Дед это, видимо, понимал, потому что подошел ко мне среди ночи с предложением поглядеть на колено, указал мне на отсутствие видимых признаков свища, потрепал по голове и постарался ободрить: мол, все идет так, как и должно идти, терпи, служивый… И я терпел. Кусал подушку, но не издал ни стона. Потом я заснул, но, убей меня Бог, как это случилось — не помню. Утром проснулся от того, что хотелось не просто есть, а жрать. Такого голода я не испытывал даже в армии. Старики, обнявшись, мирно посапывали в соседней комнате, я же, потихонечку встав, прошлепал на кухню и только там заметил, что не испытываю с ногой больше никаких неудобств, попрыгал на бывшей покалеченной ноге, попытался на ней же присесть, но не удержал равновесия — растянулся на неметенном полу, причем со страшным грохотом. На шум вышла баба Таня, лениво поинтересовавшись:
— Ну, вылечился, соколик? Мы тут с дедом вчера засиделись, за твое здоровье болели, так ты ешь что найдешь. Борщ вон, в кастрюле на плите, консервы в холодильнике, водка под столом… О! И дед встал! Так мы, значит, сейчас присоединимся. В туалет схожу только. — И она юркнула в боковую дверь.
Следом за ней появился Афанасий Степанович в трусах и майке. Он остановился в проходе и сказал:
— Ну что, служивый, здоров?
— Здоров! — радостно подтвердил я. — Даже не знаю, как теперь вас благодарить, Афанасий Степаныч! Вы для меня такое сделали!
— Оставь, — махнул он рукой. — Обмыть бы теперь необходимо. Там еще что-то остаться должно.
— Я ж тут не хозяин, — развел я руками.
— Ничего, сейчас себя в порядок приведем, и чертям тошно станет. Танька! Долго тебя ждать?
Завтрак очень логично перерос в обыкновенную пьянку. Сначала было сказано, что грех не обмыть чудом исцелившиеся раны, второй тост (по моему предложению) выпили за драгоценное здоровье хозяина этого дома и его «очаровательной» супруги… После третьего… Эх, да что там говорить, в борьбе с зеленым змием я явно уступал пожилым, но хорошо тренированным сожителям. Чувствуя себя на грани отключения, я достал все деньги (Юрка мне все же смог всучить 800 рублей), отсчитал сотню на обратный билет плюс непредвиденные расходы, забрал эту часть себе, а оставшиеся с бычьим упорством, пока не убедил, стал совать то хозяину, то хозяйке. Наконец Афанасий Степанович согласился принять их у меня, небрежно бросил на кухонный подоконник и предложил выпить за щедрость южного гостя. Я этот тост пытался отклонить, мотивируя тем, что вряд ли у кого еще можно было бы купить здоровье, которое вообще не продается, и, как говорится, рад бы дать больше, но — увы! — нету…
Мои слова на деда возымели совершенно не то действие, какое можно было ожидать. Он встал и сказал, что желает немедленно разобраться с «этой рыжей стервой», и попытался нас с бабой Таней покинуть. Но тут с нашей стороны Афанасий Степанович столкнулся со столь яростным сопротивлением, что вынужден был отступить, опрокинув в себя с горя едва ли не до краев налитый граненый стакан. Крепкий был старик, чего уж там… Но это его наконец сломало, и он как-то незаметно соскользнул под стол. Я предпринял попытку его оттуда достать, но баба Таня очень строго посоветовала мне этого не делать, затем попыталась выпить со мной на брудершафт, чего я испугался до полусмерти, а потому отключился сам.
К обеду старики ожили, разбудили меня и предложили продолжить пиршество, но оказалось, что с горючим теперь напряженка, и баба Таня сама вызвалась сбегать «по водку». Стойкость хозяев, а особенно упоминание о новой пьянке уже приводили меня в трепет, можно сказать, священный. Я уже жалел о приобретенном здоровье и вообще о том, что когда-то родился, и не знал, как быть. Однако едва за бабой Таней закрылась дверь, как Афанасий Степанович, заговорщически подмигнув, скрылся в туалете и тотчас же вышел, держа в руках мокрую бутылку. Судя по всему, он прятал ее в смывном бачке, куда баба Таня ввиду ее низкорослости заглянуть не могла, даже если бы подставила табурет. Я мысленно застонал, а вслух поинтересовался:
— Афанасий Степанович, куда вы спешите?
Можно подумать, что последний день живете. Сейчас баба Таня принесет, да и закуска уже на исходе…
— Молод ты еще, служивый. — Он, видимо, давно и начисто забыл мое имя. — А я тебе вот что скажу: всегда живи так, как будто последний день доживаешь. Под Богом ходим. Глядишь, и не ошибешься. Так-то…
— Все-таки давайте бабу Таню дождемся. А вы мне пока расскажете, за что чекисты вас тогда с Марией расстреливали.
— Тем более налить надо! Ты вот что, неужели и вправду выпить откажешься?
— Ну, если требуется… Только я ведь опять пьяный буду!
— А для чего ж еще пить? Пей! Пока нас бомбой нейтронной не шандарахнули. Слышишь, чего радио каждый день рассказывает?
— А-а! Волка бояться… Пусть треплется. — Это я у Юрки перенял.
— Так-то оно так, служивый, да только слишком много этих бомб изготовлено, а предводитель наш уже старенький — ему, поди, все равно. Большевики — они всегда крутые были. Вот и тогда тоже…
— Когда?
— А когда царя-батюшку вместе с семьей расстреляли… Ладно, не об том речь. — Дед налил два стакана. — Ну что? Будем?
— Будем, — храбро отозвался я.
Мы выпили. Как ни странно, водка совершенно спокойно улеглась в желудке. Я даже не опьянел, а как-то чуть отупел, что ли.
— Ну, не томи, Афанасий Степаныч! Что дальше-то было?
— Всего-то не расскажешь… Одним словом, поступил я к рыжей в услужение, словно крепостной какой. Оказалось, что я ее лет на сто раньше намеченного разбудил, скоротать она время хотела, а потом, все ее на Кавказ тянуло, прямо бредила, как ей в какой-то городок, Ставрополь, что ли, хотелось. Еле-еле ее отговорил, там с горцами тогда война шла. Ну, таскались мы по России туда-сюда, акцент у нее вскоре исчез. А я — ты сам понимаешь, — сил нет, как ее попробовать хотел. Ну, и достиг как-то своего. Тугая была баба, иной раз ночь всю напролет гоняешь, к утру только и кончит. Ну а если сама за тебя примется, кричи караул: словно в сладком омуте тонешь.
Так проваландались с ней до самой революции. По России мужики на красных и белых поделились, и ну друг другу скулы сворачивать — чья возьмет. Вот в это время мы в Ставрополь и подались. Край казачий, сам городишко больше на село похож — на станицу то есть. Купили с ней домик на окраине, которую местные Форштадтом звали, что-то типа предместья, ну а поскольку мечта ее наконец сбылась и она в Ставрополе оказалась, зажили мы тихо и спокойно. Платила мне Мария золотом. Где она его брала — не знаю, хотя при себе не таскала. Тут еще пара рыжих объявилась, друзья ее, что ли. Году примерно в девятнадцатом или двадцатом — точно не помню — в Ставрополь пришли красные. Все честь по чести, губчека быстренько образовали, облавы стали по городку делать. Ну и решил я на всякий случай золотишко свое припрятать. Купил на барахолке табакерку золотую — монет у меня не так уж чтобы много было, но не в газету же их заворачивать. А Мария крестик носила красоты — да и цены — невиданной, с четырьмя такими синими камнями, на цепочке золотой. Я ей и говорю:
— Машенька, может, и крестик твой сюда присовокупим? Не ровен час — облава, тебя чекисты из-за одного крестика к стенке поставят.
Она головой покачала:
— Меня до стенки еще довести надо, — говорит, — но вообще-то ты прав. — И крестик свой отдала. Монет еще горсть сыпанула. — Прячь, — говорит, — авось со временем найдем…
