— Доблядовалась, сука! Получай! — и бах ей в голову. Пол головы как не бывало.

Тут я его прикладом и стал охаживать, приподнялся только чуть. Да, видать, крепко он меня зацепил, не те, слышь, силы-то. Стал он уворачиваться, отскочил. Ну все, думаю, сейчас добьет точно. Собрал все, какие были, силешки — и бечь. Бегу, за бок держусь, боль дикая, а он вслед орет:

— Не уйдешь, сука! Все одно добью! — Ружьишко свое перезарядил и за мной. У нас, слышь, все охотники, а за мной след кровавый, пацан пятилетний по такому следу найдет, не то что здоровый мужик в сорок лет. Да на счастье свое вспомнил я, что пещерка недалеко есть. Не то чтобы большая, но схорониться можно, а уж из пещерки я его стращать ответным выстрелом буду…

Как добежал, не знаю — врать не буду, нонче говорят «на автопилоте»; ничего не помню. Втиснулся кое-как, и тут дошло: вряд ли озверевший рогоносец будет меня опасаться, ему ведь все одно, если не виселица, то каторга пожизненная светит. Остается только выставить наружу ствол, а самому забиться в пещерку как можно дальше, хотя, если честно сказать, все это мертвому припарка. Вряд ли его остановит вид высунутого ружья, но вот если сам он пальнет в пещерку — добьет непременно. Я еще подумал, что могила у меня хоть и без гроба, зато уютная и для покойника просторная, а главное, никто меня здесь до скончания времен не отыщет. С этими мыслями я ногами вперед все глубже и глубже втискиваюсь. Чувствую, все: уперлись ноги. Но чу! Вроде пещерка с поворотом — это я правой ногой определил. Упираюсь из последних сил, кое-как завернул за поворот, а дальше вниз дыра, вроде — так чую — пройду весь.

«А, мать твою так, все одно пропадать! — думаю. А у нас на Урале пещеры есть бездонные — я сам две таких знал. — Была не была!»;— и ухнул вниз. Метра четыре, наверное, летел, но упал на землю, не на камень. Темно кругом, как у негра в желудке. На всякий случай отполз, а то пальнет сверху. Левый бок жжет, сил нет. Тогда сообразил, что выбраться отсюда сам все одно не смогу, и только так польза вышла, что удовольствия лишил гада. А тот дополз, слышу, сверху орет: «Афоня!» Помолчал, потом бересты клок подпалил и вниз бросил. Береста почти рядом упала, но погасла. Он еще бросил, но, пока поджигал, я подальше отполз. «Ну, на тебе, сволочь!» — И стал он палить, наугад, конечно. После четвертого выстрела земля осела, меня наполовину засыпало, а его, слышь, видать, совсем придавило. Орал он орал, на помощь звал, да кто придет-то? Я разве что. А мне он на хрен не нужен, такую бабу жизни лишил за то, что сам не справлялся, ублюдок! Затем подумалось: а ведь новый патрон ему сейчас не достать, придавленному.

— Петро! Ей-Богу, не зря тебя придавило, а то, что орешь, — так кроме Бога да меня тебя никто не слышит. За что ты жену убил?

— Знаешь за что.

— Я-то знаю: за то, что сам не мог с ней сладить, вот и порешил. От злобы на самого себя, верно?

— Ишь, грамотей выискался! А ты на моем месте что стал делать бы?

— А мне, Петро, на твоем месте никогда не быть. Меня все подряд бабы любили, потому что я их потребности нехитрые выполнял, не уклоняясь. Я б такую женку, как у тебя была, на руках носил бы да еще пылинки сдувал. Она ведь у тебя везде поспевала, все в ее руках горело. Ты вон какой обихоженный. Она от тебя только одного и хотела. Да ты, Петро, зажрался, лень было пару раз елдой махнуть, предпочел ей голову снести. Сволочь ты, и никто больше.

— Молчи, Афоня, вот такие, как ты, баб всех и перепортили!

— Во-во! Свою-то вину легче всего на других перекладывать. И сам не гам, и другому не дам. Свято место пусто никогда не будет, не можешь сам обеспечить, отойди в сторону либо совсем уйди. Окромя тебя, Петро, винить тут некого. Бог каждому мужику одинаковый набор отмерил, как и бабе, конечно. Пользоваться надо, а не искать виноватых. Так что правильно тебя придавило. Видать, ее душенька невиновная справедливости успела у Бога выпросить. Подохнешь живым в готовой могиле.

— А тебе Бог ту же самую смертушку припас, Афоня. Бог блядства не любит.

— Ну-ну, — только и ответил я. Боль в боку вроде как утихать стала, видно, крови многовато вылилось, шевелиться не хотелось, сил не было.

Мало-помалу голос Афанасия Степановича стал от меня отдаляться, а боль в колене уже напоминала по остроте ту, когда мужик стукнул по нему рюкзаком. Вскоре мое состояние стало заметно и деду.

— Куда эта стерва запропастилась? — сказал он. — А тебе, служивый, уже, вижу, не до рассказов. Терпи, эта боль лечебная, утром как новый гривенник будешь, даже лучше. Пойдем, я тебя в Танькину постель устрою: у нее перина пуховая. Пошли, пошли, не стесняйся, я знал, зачем тебя веду. А Танька жратву приготовит и со мной ляжет, не барыня. Ты небось думаешь, как я с этой образиной живу? А она, между прочим, если непьяная, о-го-го в постели какая! Пойдем, служивый…

Да ладно, решил я, в Афгане на чем только спать не приходилось. Лишь бы вшей не было. В конце концов дед знал, на что идет, а мое дело — солдатское.

Я позволил деду отвести меня и помочь раздеться. В постели у бабы Тани было действительно уютно, мягко и тепло, даже боль как будто стихла, вернее, отдалилась. Улегшись, я спросил:

— Ну, а вы сами-то как из той ямы выбрались?

— Я-то? Так тут самое приключение и началось. Лежу я на земле и размышляю, мол, странная какая-то яма: эта стена, у которой я находился, — земляная, а противоположная — вроде как каменная. Нашарил я бересту погасшую, поджег ее снова и, превозмогая боль в боку, подошел к противоположной стене. И тут рассмотрел, что стена-то бетонная! То есть это я сейчас знаю, что бетонная, а в то время только и понял, что рукотворная. И аккурат супротив меня — прямоугольник в стене, ну, чисто дверь. Только непонятно, как открывается. Береста уже догорала, но увидел я отпечаток ладони. Поднес бересту с огнем поближе, чтобы разглядеть. Стоял, слышь, подсвечивал, пока огонь не погас. А как стало темно, смотрю, отпечаток-то ладони светится, словно гнилой пень в лесу. Что мне вдруг в голову пришло — не знаю, только я свою ладонь к светящемуся отпечатку приложил. И вдруг дверь сама вправо пошла. Со скрипом, но пошла. Я и шагнул внутрь.

Оказался я в комнате — понял это потому, что сразу свет вспыхнул. Сначала неяркий, голубой такой, но со временем свет нормальным стал. Но не это главное… Ты у Пушкина Александра Сергеевича про спящую царевну читал? Самого Александра Сергеевича года за три до моего рождения на дуэли убили. Так вот. Гляжу я, а посреди комнаты лежит в хрустальном гробу царевна красоты неописуемой. А гроб тот к шести столбикам на пружинах подвешен и крышкой хрустальной закрыт… Хочешь верь, хочешь не верь.

«Ну, — думаю, — это не то, что в компании с Петром помирать, здесь гораздо приятнее это делать». А у самого уже в глазах мутится. По сказке, помню, положено крышку у гроба разбить, а царевну поцеловать. Только сил уже стоять нет. А покойница шибко девка красивая, даже жаль, что не голая. Рыжая только, но рыжие тоже красивыми бывают.

В общем, полюбовался я на нее сколько мог, потом рядом на пол опустился побережнее и отключился.

Очнулся я от того, что кто-то у меня в раненом боку копается без всяких церемоний. Открыл глаза — оказалось, это давешняя покойница. От боли я, конечно, заорал. Тут она посмотрела мне в глаза, и я сразу же отключился. Когда опять пришел в себя, бок уже не болел, однако рыжая покойница сказала мне по-русски, но с каким-то непонятным акцентом, что дела у меня совсем плохие и она вынуждена прибегнуть к крайнему средству, за тем, собственно, и разбудила. Дала какой-то прозрачный пакетик с высушенной травой и велела эту траву высыпать в рот, как следует разжевать, прямо в кашицу перетереть, и проглотить.

Я, конечно, не дурак, — спросил, что за трава. Она ответила:

— Панацея, если это тебе о чем-нибудь говорит.

Название мне было знакомо: доктор, который иногда нас пользовал, постоянно жаловался на отсутствие у него панацеи, то есть лекарства от всех болезней, а потому я здраво рассудил, что всю панацею сразу съедать не имеет никакого смысла, хватит и половины, так что примерно половину сжевал, как она и велела, а вторую половину сохранил и по сию пору. С тобой вот, служивый, поделился, и дай Бог тебе здоровья. Она по комнате между делом ходила, всякие приборчики крутила, так что догладывать за мной ей было некогда.