— А вы, сударь, останьтесь. Нам еще нужно поработать, — обратился Мольер к своему секретарю, с ловкостью кошки выбравшемуся из окна суфлерской будки. — Надо скорее подготовить расходные счета по содержанию труппы. Завтра велю переслать их господину суперинтенданту финансов. В смутные времена, а они, как видно, не за горами, лучше синица в руках, чем журавль в небе!

На подступах к театру теснилась толпа. Веселая, разношерстная, она состояла как из торговцев всех мастей, разносчиков и уличных комедиантов, так и представителей сословия власть имущих. Присутствовавшие, большей частью люди простые, ожидали увидеть и другое зрелище — вельмож и придворных, и, когда те прибыли, началась неимоверная толчея, поскольку каждый хотел поглазеть на наряды и лица сильных мира сего, в глубине души очень надеясь, что те проявят хоть какой-нибудь знак щедрости — бросят, к примеру, в толпу пригоршню монет. Со стороны Сены послышались возгласы:

— Конде! Конде!

Ропот толпы заглушили исступленные крики кучки людей в отрепье, бежавших за каретой принца, которую они заприметили по гербу еще на Луврском мосту. Под натиском задних рядов передние ряды толпы прижало к колоннаде, и люди натолкнулись на полицейское оцепление, выставленное, чтобы сдерживать любой натиск извне. Кулаками и сапогами полицейские принялись теснить бедолаг, что привело было к столкновению, которое прекратилось точно по волшебству, когда в толпе возник коридор — его образовали выстроившиеся в два ряда солдаты со скрещенными алебардами, сдерживавшие чересчур любопытных. Двум-трем ребятишкам, взобравшимся на цоколи колонн, все же удалось разглядеть, как из остановившейся кареты вышел великан с надменным, точеным лицом и могучей шеей. Возвышаясь над толпой на целую голову, мятежный принц, дерзнувший пятнадцать лет назад восстать против королевской власти, широкой поступью вошел в театр, не удостоив взглядом толпу, выкрикивавшую его имя.

— Все такой же спесивый, — с опаской проговорила старуха, протиснувшаяся в первые ряды зевак. — В этом весь Конде, парижане ему не ровня. Далеко стоит — высоко глядит…

Однако внимание толпы уже привлек другой кортеж. Площадь снова оживилась. Череда экипажей, высаживавших пассажиров и тут же отъезжавших к месту стоянки, становилась все плотнее. Возгласы восхищения перемежались с шутками, смехом и окликами.

— Сброд, — устало вздохнул Мазарини, задергивая шторку на окне своей кареты, незаметно протиснувшейся в вереницу экипажей, съезжавшихся к началу спектакля. — Только поглядите, какое веселье. Всего только представление бродячих комедиантов…

— Полно! — заметил Кольбер, сидевший рядом со своим господином. — Не стоит задерживаться, ваше высокопреосвященство. Чем раньше мы прибудем в Венсен, тем скорее вы избавитесь от усталости переезда и шума.

Мазарини, у которого при каждом толчке кареты на неровной мостовой лицо искажалось от боли, молча кивнул. Протянув руки вперед, он попытался улыбнуться трем девицам, сидевшим напротив.

— Прощайте, мои прелестницы, спешите предаться легкомысленным удовольствиям. Они столь же юны, как и вы, и ваш старый дядюшка не вправе отрывать вас от жизни под тем предлогом, что жизнь покидает его…

Три его племянницы, вскрикнув в один голос от радости, склонили головы, дабы удостоиться благословения старика. Ладони кардинала коснулись сплошного леса густых, черных, как смоль, волос, которые каждая из девушек в этот вечер гладко причесала на прямой пробор. Когда Мазарини опустил руки, Кольбер стукнул в стенку кареты у себя за спиной, давай кучеру знак остановиться. Дверца распахнулась навстречу шумной, пестрой толпе зевак, освещенной первыми отблесками факелов. От полыхнувшего света Мазарини прищурился. Последней из кареты выходила Гортензия — она слегка пожала старику руку и поднесла ее к своим губам. Затем, опираясь на руку форейтора, живо соскочила на мостовую и уже в следующее мгновение скрылась в толпе, будто поглотившей ее. Меж тем карета, покатившая следом за конными гвардейцами, вновь оказалась в тишине. Слышался лишь дробный цокот лошадиных копыт.

— Четыре месяца, Кольбер. Они сказали; мне осталось четыре месяца. А я говорю — месяц, не больше. Знаю я этих лекарей. Астролог предупредил: большая опасность приходится на эту луну, но самого худшего надо ждать на следующую. И его полуправде я верю больше, чем лести кровососов… Выпустили из меня чуть ли не всю кровь и теперь боятся, как бы я не преставился.

К удивлению Кольбера, Мазарини схватил его руку и сжал ее что есть силы.

— У нас больше нет времени. Пора мне подумать о величии и о будущем. Как только прибудем в Венсен, немедленно разыщите Роза. Пришел час переложить наши труды на бумагу.

Пальцы старика разжались — он будто заснул под мерное покачивание кареты. Кольбер тоже закрыл глаза, улыбаясь в душе при мысли о безмозглых глупцах, сбившихся стадом в театре, где не продохнуть. «Дурачье несчастное, — подумал он. — Как им только не жаль тратить время на жалкое лицедейство, которому жить на афише от силы неделю».

И с этой полной желчи мыслью он забылся сном.

Из трех племянниц кардинала две пока еще носили фамилию Манчини. На всех троих были туалеты одинакового фасона, отличавшиеся лишь цветом: на Марии был зеленый наряд, на Гортензии — красный, а на Олимпии — золотой. С забранными сеткой волосами, обрамлявшими их овальные лица и уложенными в толстый пучок, удерживаемый на затылке той же сеткой, сестры производили поразительное впечатление, ибо их головы, являвшие собой точные копии друг друга, казалось, были отлиты из одной формы. И только пристальный наблюдатель мог бы заметить кое-какие различия: Мария, самая юная, обладала нежными чертами, пленившими молодого короля Людовика XIV, что не могло не стать предметом несмолкаемых разговоров и сплетен; Гортензия, любимица кардинала, менее красивая из троих, выглядела грустной; а Олимпия, с более бледной кожей, отличалась холодной решимостью, ввергавшей в страх весь двор. Кто хоть однажды встречался с нею взглядом, не мог забыть мрачного огня ее зрачков, этих пылающих угольков, беспрерывно следивших за всем, что происходило вокруг, — за манерами, взглядами, улыбками, — а на родных сестер смотревших так, что тем было невдомек, чего больше в ее глазах — покровительства или угрозы. Появление девушек у парадного подъезда было встречено шепотом восхищения одних и тревожным безмолвием других, что лишний раз свидетельствовало о близости сестер к первому министру. Они вошли в театр с высоко поднятыми головами, приветствуя знакомые лица, и направились прямиком в кардинальскую ложу, которую их дядюшка так ни разу и не удостоил своим посещением. Зал был почти полон, в воздухе ощущалось напряжение. Зрители в ложах переговаривались вполголоса в шуме галерки, которому вторил галдеж партера: и тут, и там размещалась публика попроще.

— Взгляни, Олимпия, — сказала Гортензия, обращаясь к старшей сестре и сопровождая свои слова едва уловимым наклоном веера, — что там за юная блондинка в темно-синем платье? Она только что вошла в ложу Месье.

— Видела, — сухо ответила Олимпия.

Племянница кардинала лишь на мгновение опередила публику в партере, также обернувшуюся в сторону ложи брата короля. По залу точно дрожь пробежал шепот, заставивший всех зрителей отвлечься от опущенного красного занавеса.

Светловолосая девушка не обращала внимания на взгляды, устремленные на нее из зала. Чуть склонив голову и теребя пальцами темный бархат своего платья, она будто была погружена в собственные мысли. Ее темно-красные губы ярко выделялись на фоне белой кожи. Высокие скулы над впалыми щеками, как у слишком рано повзрослевшего ребенка, свидетельствовали о ее и впрямь совсем еще юном возрасте. В отблесках серебряных светильников, закрепленных на перегородках лож, она казалась исполненной изящества и жизненной силы. Ее светлые волосы, уложенные в лучок, подчеркивали плавный изгиб затылка. Почувствовав устремленные на нее взгляды, девушка встрепенулась и слегка зарделась. Потом встала и, странно покачиваясь, спешно покинула ложу, чтобы избавиться от чересчур дотошного внимания зала. И лишь когда она вышла, атмосфера в театре разрядилась.