— Надо действовать, ибо так велит нам Бог, — заметил кто-то.

Участники тайного собрания кивали и перешептывались, подтверждая нараставшее отчаяние всех, кого кардинал сегодня днем назвал за глаза «фанатиками-висельниками».

— Нужно проявить силу духа, — продолжал все тот же поборник благонравия. — Предлагаю судить Мазарини во имя христианской морали. Пусть поплатится за свои злодеяния. Так мы покажем всему королевству, что десница божественного правосудия властна покарать любого, даже самого могущественного. Братья, возьмем пример с отцов наших, вложивших клинок в руку Равальяка.[16]

— Все в наших силах, — заметил старейший, который уже успел наскоро просмотреть похищенные бумаги. — Боюсь только, при первом взгляде на то, чем мы располагаем, нам недостает самого главного аргумента, чтобы начать судебный процесс. Среди доставленных бумаг нет ни одной, касающейся брачного договора между Мазарини и Анной Австрийской! Посланцы наши воистину оказались неспособны выполнить порученную им священную миссию!

Стиснув зубы, он выпустил из рук связку бумаг, и она упала перед ним на стол.

— Ступай за ними, Симон-Пьер, — велел он иезуиту.

Тяжелая тишина царила в зале, пока заговорщики ждали, когда вернутся их подручные. Наконец снова скрипнула дверь, и через порог переступил разноглазый. Он остановился в нескольких шагах от стола.

— Вспомни-ка и постарайся ответить честно, — обратился к нему таинственный председатель собрания, — точно ли ты знаешь, что взял все бумаги из инкрустированного секретера? Обыскал ли ты потайные ящики?

— Мы перерыли все деревянные ящики, — не колеблясь, ответил тот.

Теперь в его сверкающих глазах угадывался вызов, даже гнев. Человек в шляпе смягчился.

— Дело очень важное, здесь недостает самого главного… Ты действительно ничего не забыл и не упустил в рассказе ни одной детали, которая могла бы подсказать, почему здесь кое-чего не хватает?

Разноглазый снова забеспокоился. Порывшись недолго в памяти, он вскинул руку и сказал:

— Может быть, когда Малыш упал… Упал и расшибся насмерть, — продолжал он. — У него в руке была кожаная папка. Да, точно, вспомнил, он держал в руке папку, когда бежал по стеклянной крыше…

Председательствующий жестом прервал его.

— Иди, — проговорил он. — Иди к своим братьям и жди от меня известий. И главное — будь тише воды, ниже травы, чтоб ни одна душа тебя не заприметила. Иначе берегись, — пригрозил он напоследок.

Когда разноглазый вышел, председательствующий сел и обвел взглядом сотоварищей.

— Нельзя терять ни минуты. Будем искать дальше, надо найти то, что сегодня потеряли. А что до Мазарини, будьте спокойны, в свое время он за все заплатит. Он и все его стервятники рано или поздно ответят, откуда у них такое богатство и почему они узурпировали власть при дворе и во всем королевстве. А нам во имя веры нашей надлежит и впредь делать все, чтобы настали новые времена.

Сказав последнее слово, старейший встал и подал знак: собрание закончено.

— Помолимся, — сложив ладони, сказал он. — Отче наш, сущий на небесах!..

Пока благочестивцы творили молитву, Симон-Пьер, проводив четверых налетчиков до решетки ворот имения Мон-Луи, погасил один за другим канделябры, и зала постепенно погрузилась во тьму. Затем он отворил дверь и впустил снаружи холодный ветер. Снегопад уже закончился.

— …но избави нас от лукавого.

Старейший, у которого половина лица по-прежнему была скрыта под странной шляпой, пожелал собратьям спокойной обратной дороги. И вновь враги кардинала Мазарини в один голос произнесли заветное заклинание:

— Крест Господень — все достоинство наше!

— Подскажите, пожалуйста, где тут дом господина де Понбриана?

Мальчуган в драных штанах, сидевший на пороге одного из домов на улице Лион-Сен-Поль, в изумлении вскинул голову. Вот уж и впрямь странное дело: каким ветром занесло сюда в этот предполуденный час такую красивую девицу! Мальчуган нахально разглядывал платье юной красавицы, забредшей в одиночку, да еще пешком, в скромный квартал, ограниченный с севера улицей Сент-Антуан, а с юга Сеной. Глянув же в лицо девушки, с очаровательной улыбкой смотревшей ему прямо в глаза, он покраснел.

— Почем я знаю! Поищите лучше по соседству с особняком Сен-Поль, знатные господа живут там. А на нашей улице, принцесса, одни только каменотесы, плотники да столяры, так-то вот!

— Но я точно помню адрес, — мягко настаивала девушка. — Он мне так нужен! Ты точно не знаешь Габриеля де Понбриана?

— Ах… ну да, — ответил мальчуган, довольный, что наконец вспомнил. — Известное дело, у нас тут все знают Габриеля — актера из труппы великого Мольера. Сейчас он, верно, у себя. Его комната под самой крышей. Подниметесь по лестнице до самого верха и упретесь в дверь, она там одна-единственная. Не ошибетесь.

— Спасибо, милый, — сказала девушка и вошла в дом, а мальчишка так и остался сидеть с открытым ртом, узнав, к своему удивлению, что его приятель Габриель водит дружбу со знатными особами.

Сидя за темным деревянным столом, Габриель заканчивал просматривать бумаги из найденной накануне папки гранатового цвета. Находка поставила его в тупик. Бумаги, очевидно, были зашифрованы, и разобрать их оказалось невозможно. Юноша перевернул папку, чтобы лучше разглядеть герб на ее лицевой стороне, и побледнел: в руках у него были документы, действительно принадлежавшие кардиналу Мазарини, — его герб трудно было не узнать. В полном недоумении Габриель проглядел один за другим все пергаментные листы, силясь хоть что-нибудь понять. Единственное, что ему далось разобрать, так это подпись в конце каждой связки бумаг. Имена составителей были обозначены прописью, четко и ясно — наверное, для того, решил он, чтобы читатель, даже знающий подписавшегося, не смог, однако, с легкостью разгадать шифр всего документа.

Вдруг юноша остолбенел и стал мертвенно-бледным. Дрожа, он открыл рот, и с его уст точно выдох слетело одно-единственное слово, которое он произнес словно для того, чтобы убедиться, что не спит:

— Отец!

Внизу, на одной из бумаг, выпавшей у него из правой руки, Габриель прочел подпись: «Брат Андре де Понбриан».

В это мгновение в дверь постучали, и Габриель очнулся. Поспешно сунув бумаги под койку, юноша схватил текст пьесы.

— Входите, — наконец сказал он.

В дверном проеме возникла женская фигура. При виде лица, открывшегося, когда две белые ручки сняли капюшон, Габриель воскликнул от изумления:

— Луиза!

— Возьми себя в руки, друг мой, а то ты бледен как смерть, — с улыбкой ответила Луиза де Лавальер, обрадовавшись, что в конце концов разыскала юношу, с которым не виделась больше полугода.

— Луиза де Лавальер! Какая приятная неожиданность! — проговорил Габриель, мало-помалу приходя в себя и стараясь произвести приятное впечатление на свою красавицу подругу. — Чего же ты стоишь? Садись вот сюда, в кресло, — предложил он, указывая на самое удобное место в своем жилище.

В комнате, обставленной скромно и неприхотливо, было, однако, достаточно просторно. Оштукатуренные деревянные стены выглядели опрятно. В углу помещалась железная койка, стоявшая напротив небольшого стола с двумя стульями. Шкаф довершал меблировку, несколько облагороженную бархатным креслом со сломанной ножкой, подпертым парой-тройкой старых книг. За отсутствием стеллажей книги, притом в значительном количестве, стояли и лежали почти везде. Габриель поселился здесь осенью 1660 года, после того как бежал от родного дядюшки. Будучи по натуре жизнерадостным, решительным и отважным, он снимал эту простенькую, без излишеств комнатенку на скромные доходы, которые приносила ему должность секретаря Мольера. К счастью, благодаря своему веселому нраву и общительности он обзавелся многочисленными друзьями, в частности в этом квартале мастеров, где ему очень нравилось. Привлекательная наружность, кроме того, распахнула перед ним двери в новый, незнакомый мир, полный наслаждений, — своего рода награда за покоренные женские сердца. Ему, актеру по натуре, льстило, когда им восхищались, правда, своими актерскими талантами он пленял пока одну-единственную публику — молоденьких девиц, у которых при виде него сразу загорались глаза…