— Англия! Англия! Только это от вас и слышу!

Не прошло и двадцати минут, как Мазарини вдруг повысил голос, пресекая спор, завязавшийся вокруг того, как следует относиться к новому монарху, взошедшему на английский престол.

— Создадим условия, чтобы содержать наши корабли в портах, обеспечим товарооборот и снабжение. Постараемся пресечь влияние Голландии на английский двор, напомнив их королю, что у нас он нашел хлеб и кров, когда был жалким изгнанником. Все остальное — пустые домыслы. Англия наш враг. Она поменяла властителя — чудесно! А что если негодяи, обезглавившие отца, сделают то же самое с сыном? Помолимся, чтобы это не послужило примером остальным странам. Ибо пример этот касается даже самого смирного охотничьего пса, отведавшего крови: вкусив ее хоть раз, он будет охоч до нее всегда. Народы, господа, все меньше боятся своих господ! Невзирая на страх гореть в аду за совершенные злодеяния, они лихо сокрушают престолы. Вспомните Равальяка, вспомните Клемана![22]

Мазарини ненадолго прервался, сделав вид, будто не заметил волнения, отразившегося после его слов на лице Фуке.

— Не будем растрачивать наши силы, — через какое-то время продолжал он. — Мы больше ни с кем не воюем, господа! Союзы, которые мы ищем, должны приносить доходы от торговли!

Голос кардинала помрачнел, когда он опять дал волю гневу:

— Враги, с которыми мы боремся, затаились внутри наших границ, в наших передних. Миновали благословенные времена, когда монархии сталкивались лоб в лоб, чтобы явить друг другу свое могущество: отныне враги наши, вскормленные химерами, поднимаются, чтобы уничтожить самое понятие монархии! Вольнодумцы считают нас чересчур благочестивыми, а святоши — чересчур вольнодумными, при этом и те и другие плетут все новые заговоры, из года в год, из века в век! Какое же это бремя, Боже мой, какое тяжкое бремя!

Выбившись из сил после такой тирады, первый министр с изможденным видом скрючился в кресле.

— Можем ли мы, по крайней мере, взять у Англии выгодный заем? — спросил Фуке, выдвигаясь вперед, словно для того, чтобы Мазарини его лучше расслышал. — Казна остро нуждается в пополнении, господин кардинал. К тому же так мы окажем давление на наших итальянских кредиторов, покажем, что можем обойтись и без них…

— Довольно, господин суперинтендант. Ни за что не поверю, будто в мирное время у нас будет меньше кредитов по сравнению с тем, что мы имели, когда воевали.

Глаза кардинала вновь полыхнули огнем, когда он обратился к Никола Фуке.

— Это ваша привилегия — изыскивать искусные ходы, дабы удовлетворять нужды короны, а они воистину немалые, тут я с вами согласен. К тому же у меня уже нет достаточно времени уделять этому должное внимание. Мне нужно незамедлительно, — сказал он, обращаясь, как бы между прочим, к Летелье, — обсудить с вами меры, которые необходимо срочно принять с тем, чтобы искоренить в иных религиозных кругах безрассудную злобу, граничащую с ересью и мятежом. А что до финансовых ухищрений, я знаю ваши способности, — в очередной раз понизив голос, продолжал Мазарини, обращаясь теперь к Фуке и пристально глядя ему в глаза. — Я жду только, чтобы лучшие из ваших талантов послужили во благо народу…

К всеобщему удивлению, суперинтендант заговорил снова:

— Что до экономии, не соблаговолило ли ваше высокопреосвященство ознакомиться с отчетами, которые я вам представил, — они касаются видов на торговлю предметами искусства и на последние военные заказы. Речь идет о денежных прибылях, которые, на мой взгляд, можно получить, минуя какие бы то ни было банковские сделки. Надеюсь, король оценит обоснованность моих доводов по достоинству и без промедления. Экономия, убежден, позволит его величеству выделять больше средств на политические нужды и в то же время сократить расходы на содержание своих верноподданных. Уж если они разучились бояться своих господ, пусть хотя бы научатся их любить!

На лице Мазарини мелькнула тень сомнения, однако он утвердительно покачал головой.

— Да-да.

И, обращаясь уже к Летелье, сказал:

— Господин канцлер, я должен просветить вас насчет доводов господина Фуке касательно изящных искусств, а к оружию мы еще вернемся. Кстати, что до вооружения… война, господин суперинтендант, требует взвешенных решений, черт возьми! — выругался кардинал, изображая иронию. — Похоже, белка на вашем гербе превратилась во льва, раз вы взялись укреплять свои владения на Бель-Иле. Я-то думал, ваша Индская компания промышляет мирной торговлей.

— О, да, господин кардинал, — ответил Фуке бесцветным голосом, едва скрывая волнение. — А укрепления, о которых вам любезно докладывают мои недоброжелатели, всего лишь склады. Но мои частные интересы не в этом. Мои частные интересы меркнут, когда я имею честь обсуждать интересы короны.

Мазарини загадочно улыбнулся, ничего не сказав в ответ. Когда он вновь обратился к Летелье, взгляд его сделался благожелательным:

— Итак, господин канцлер, как идут приготовления к свадьбе господина де Лувуа, вашего сына? Что до меня, я, вопреки желанию, уделяю недостаточно времени замужеству моих племянниц Гортензии и Марии… Бедные голубки, — простонал он со слезами на глазах, обращенных к небу.

Сложив ладони, первый министр проговорил что-то по-итальянски, перекрестился, потом развел руки и, опираясь на темного дерева подлокотники кресла, отпустил министров, заверив их, что очень хотел бы обмануть ожидания врачей, а для этого ему нужен отдых. Когда посетители отбыли восвояси, Мазарини еще долго сидел в кресле, не шелохнувшись, наслаждаясь вернувшейся тишиной. Потом он открыл глаза и позвонил в золоченый колокольчик с ручкой из оливкового дерева, который всегда держал под рукой. Заскрипел паркет, и послышались шаги камердинера. С задумчивым видом, даже не удостоив его взглядом, Мазарини приказал:

— Скажите Кольберу, чтобы поднялся ко мне.

Когда слуга покорно удалился, первый министр сказал, обращаясь к самому себе:

— Какой же он чудак… Столько лет прошло, а он так и не научился отличать коварство от порядочности!.. Какие одинаковые у них лица!

И, выпрямившись, со вздохом прибавил:

— Олухи, льстецы бестолковые… а он… вот уж не знаю, откуда столько решимости… Ну да ладно, времени на раздумья и полумеры больше нет. Тем хуже. Времени совсем не осталось.

— Караул! Убивают! Спасите! Помогите!

Кричала Жюли. Не успев войти в театр, Габриель кинулся в коридор, откуда доносились крики, и увидел на полу театрального сторожа, с грехом пополам отбивавшегося от двух молодчиков, мутузивших его на глазах заплаканной юной актрисы. Скрючившись, обхватив голову руками, старик, как мог, защищался от тумаков своих обидчиков. Габриель схватил одного из них за шиворот и, рывком поставив на ноги, изо всех сил ударил его кулаком прямо в лицо. У молодчика из разбитого носа хлынула кровь, залив белую рубаху, а сам он от сокрушительного удара рухнул наземь, как подкошенный.

— Дёру! — крикнул его сообщник.

Одним прыжком он вскочил на подоконник, распахнул окно и выпрыгнул наружу. Габриель последовал за ним, решив и ему задать трепку. Юный актер быстро сориентировался, благо окно первого этажа выходило на одну из знакомых ему узких улиц, прилегавших к театру. Улочка была забита битком: толпа валила на расположенный неподалеку овощной рынок. Молодчик бежал, протискиваясь меж ручных повозок и расталкивая торговцев, поносивших его и Габриеля на чем свет стоит. На каждом повороте улицы Габриель боялся потерять беглеца из виду: тот мог в любой миг нырнуть в толпу и скрыться. Через пять минут шального бега по узкому, извилистому лабиринту столичных улочек и закоулков юноша, запыхавшись, выскочил на набережную Сены. Негодяй, однако, уже прыгнул в лодку, принадлежавшую, должно быть, рыбаку, который отправился на рынок сбыть улов, и успел отплыть на порядочное расстояние от берега и от своего преследователя. Поскольку другой лодки рядом не оказалось, секретарь Мольера понял, что упустил беглеца. Он повернул обратно, полный решимости развязать язык его сообщнику, оставшемуся лежать на полу. В театр Габриель вернулся довольно скоро, в висках у него все еще стучала кровь.