Задернутые гардины, погашенные свечи, на исключением двух ночников по обе стороны изголовья постели больного, плотная противопожарная перегородка камина, за которой едва различались красноватые отблески раскаленных угольев, мебель темного дерева — все убранство было на месте в спальне кардинала Мазарини, служа редким посетителям, имевшим к нему доступ, напоминанием о том, что здесь умирает великий человек и что власть его была огромна. Торжественную тишину нарушали лишь неровное дыхание больного и бесшумные шаги камердинера, время от времени подходившего к постели, чтобы удостовериться, что его высокопреосвященству ничего не требуется.

На ворохе подушек лежал неподвижно самый могущественный человек во Франции, министр с неоспоримыми полномочиями, крестный короля — лежал и как будто дремал. Со стороны можно было увидеть только его осунувшееся, воскового цвета лицо и лоб, увенчанный красной кардинальской шапочкой в обрамлении венчика седых волос, а еще — покоившиеся поверх покрывал руки. Рукава белоснежной сорочки были оторочены кружевными манжетами.

— Книги, — тихо проговорил Мазарини. — Мои книги, бумаги… представить себе не могу смрад пожара на моих книгах! — продолжал он измученным голосом. И в отчаянии вскинул руку. — А картины… «Мадонна» Беллини,[4] Рафаэль — его же доставили из Рима только в прошлом месяце?.. Убытки подсчитали?

Тишину нарушил шепот:

— Пока еще не все, монсеньор. Но я прослежу.

Шепот исходил от странной живой формы, прилипшей к стулу, втиснутому между парой огромных сундуков слева от кровати больного. Только что не растворившись в покойной обстановке спальни, слегка пошевелился неприметный человечек, худосочный, с короткими костлявыми ручонками, напоминавшими грабельки. Облаченный в платье, похожее на сутану, с бледным скуластым лицом, выдающимся вперед и загнутым кверху подбородком, тонкими губами и с презрительной гримасой, человечек сидел, сложив руки на сомкнутых коленях и сжимая кипу бумаг. Его выпученные глазки сверлили Мазарини пронизывающим взглядом, в котором сосредоточилось все напряжение, накопившееся в этом маленьком существе.

— Картины спасли, ваше высокопреосвященство, только у одной огнем опалило раму, само же полотно в целости и сохранности.

— Подойдите, Кольбер…

Человечек мгновенно оказался на ногах и склонился перед больным в почтительной безмолвной позе, повернув голову чуть в сторону.

— Я долго пробыл в забытьи?

— Нет, монсеньор, — ответил теневой советник кардинала, — прошло несколько часов после того, как вы пожелали отдохнуть, узнав о пожаре.

— Что говорят о моем состоянии?

— Если правду, монсеньор, то вам надо больше отдыхать.

Первый министр короля Франции с досадой махнул рукой.

— С меня довольно льстивых слов придворных угодников и премудростей лекарей.

На мгновение он смолк, закрыл глаза и, смягчившись, продолжал:

— Одни давно спят и грезят о том, как бы меня похоронить, а другие боятся сказать мне правду. Симони, мой астролог… Приведите его, Кольбер. Я не тешу себя иллюзиями, просто хочу знать, сколько времени мне еще осталось. Меня считают больным — чудесно! Пишут об этом в пасквилях, песенки распевают, строят химерические планы — все это детские забавы. Главное — держать время в узде. Читали басню Лафонтена о молочнице и кувшине с молоком? Фуке передал ее мне пару дней назад, чтобы меня потешить. Вот вам сюжетец в назидание моим врагам… У вас случайно нет этой басни при себе, Кольбер? Забыл, как там в конце, — может, вы помните?

При упоминании имен Лафонтена и Фуке Кольбер весь напрягся. Впрочем, голос его звучал ровно, когда он, недолго порывшись в бумагах, ответил:

— Конечно, монсеньор, вот, замечательные строки: «Кто в мечтах не выигрывал битв? / Кто не строил воздушных замков? / Пикрохол и Пирр, и наша молочница, / И безумцы, и мудрецы…»[5]

И все же, да позволит мне с прискорбием заметить ваше высокопреосвященство, господин де Лафонтен поступает бестактно, расцвечивая иронией произведения, которые его покровитель Никола Фуке соизволяет передавать вам.

Мазарини поднял одну бровь, что означало — он требует объяснений.

— У меня тут, монсеньор, с десяток листков с грязными пасквилями, о которых вы упомянули. Господин де Лафонтен так и блещет в них остроумием…

Мазарини усмехнулся:

— Полноте, Кольбер, Бога ради, оставьте ваши полицейские замашки, это же все ребячество: что взять с Лафонтена, если он талантлив и служит образцом для подражания? Неужто вы полагаете, будто Никола Фуке, суперинтендант финансов его величества, тоже забавляется подобными играми?

Задетый за живое, Кольбер молча сложил бумаги.

— Теперь о главном, Кольбер. Узнали что-нибудь по существу дела?

— Случайность, видимо, следует исключить, монсеньор. По крайней мере, таково мое убеждение, но я об этом никому не говорил, и в городе искренне верят, что источником пожара послужил этот самый листок. Чернь презирает книги, монсеньор. Подобную мысль легко вбить в головы, и наши друзья стараются ее распространить. Они основываются на отдельной описи уничтоженных изданий…

При этих словах у Мазарини вырвался стон.

— Данте, Геродот, часть комплекта карт, книг по медицине, некоторые труды отцов церкви, книги по астрологии…

Мазарини поднял руку, чтобы прервать нудный перечень. Голова его качнулась справа налево, а с губ слетели непонятные итальянские слова, показавшиеся Кольберу молитвой. Выждав немного, тайный советник осторожно продолжал:

— И еще, монсеньор, боюсь, самое серьезное. Пожар, похоже, служил для отвода глаз, чтобы прикрыть кражу. Поджог учинили намеренно. Один гвардеец убит, С вашим секретарем господином Розом обошлись весьма грубо, и жизнью своей он обязан лишь чуду…

Министр молча кивнул. Губы его искривились. Кольберу показалось, что его господину стало плохо, однако он переменил мнение, когда услышал вопрос кардинала:

— Кто, Кольбер?

— Пока не знаю, монсеньор, ни кто, ни зачем. Но я подключил к делу все возможные средства и самых лучших моих людей.

Человечек подошел еще ближе и, понизив голос, сказал:

— Не смею докучать вашему высокопреосвященству, однако если я в свою очередь и помянул имя Никола Фуке, то лишь потому, что случившаяся смута отчасти имеет касательство и к нему, хоть и опосредованное.

Глухим, усталым голосом Мазарини проговорил:

— А дальше что? Факты, Кольбер, факты.

— Мы потеряли след налетчиков в новом театре Пале-Рояль, а арендатор его — Мольер, и хотя эта компания носит прекрасное имя Театра Месье[6] и таким образом связана с братом его величества, сам Мольер также пользуется покровительством Никола Фуке…

Мазарини поднес к лицу бледные ладони с длинными худыми пальцами и, чеканя каждое слово, проговорил:

— Довольно гадать. Кольбер, мне нужны четкие следы, имена. И поживее. Что говорят очевидцы?

— Налетчики то и дело поминали Господа нашего и уповали на милость Его. Поскольку никого схватить не удалось, это все, чем мы располагаем. Презренные негодяи бросили одного своего сообщника, но тот уже ничего не скажет. Он умер, прежде чем его схватили, — на подмостках все того же театра, где репетирует Мольер. Больше ничего не известно. Погибший совсем еще мальчишка: должно быть, побирушка со Двора чудес или из Собачьей пасти.[7] Правда, у него был крест на груди и четки из оливковых косточек на поясе, что не типично для этого отребья, сброда безбожников, верящих разве что в колдовство.

Мазарини вздохнул.

— Думаю, здесь кое-что похлеще: похоже, орудовали фанатики-висельники. Да, вполне вероятно. У нас, кажется, были тайные агенты среди набожных заговорщиков, и мы их распустили?