Банкир запнулся.

— Ну да ладно, — продолжал он, — раз уж мы затеяли честную игру, давайте играть до конца: причина моих сомнений кроется в задолженности по причитающейся мне части заранее оговоренного платежа, как за морские компании, приобретенные нашим семейством, так и за строительство вашего замка Во. Да, это так. Но что прикажете мне делать? Простите, сударь, только я позволю себе снова вернуться к главному моему доводу: политика — дело политиков, а я всего лишь банкир.

Жабак подошел к министру и уставился на него своими черными, как угольки, глазками.

— Я сам по себе, господин суперинтендант. И это совсем не моя заслуга, потому что никто не хотел поддерживать со мной никаких отношений — ни со мной, ни с моими соплеменниками, — кроме отношений собственности. Вы помышляете о власти и служите королю из чисто благородных побуждений. А я не раз видел, как многие мои соплеменники заканчивали жизнь на костре, господин суперинтендант, только за то, что не поддавались ни на лесть, ни на посулы.

— Не занимать никакой позиции уже само по себе означает определенную позицию, господин Жабак, — сказал Фуке, — и в этом смысле ваши доводы безосновательны. Господи, сделай так, чтобы назначение господина Кольбера на должность вице-протектора Академии изящных искусств, то есть всемогущего хозяина на рынке произведений искусства в королевстве, никоим образом не повлияло на ваше отношение ко мне!

В глазах Жабака на мгновение вспыхнули искорки.

— Я бы еще прибавил: не поддавались на оскорбления, господин суперинтендант, — бросил банкир, направляясь к двери.

— Ну и плут, — прошептал Фуке, провожая взглядом гордо удалявшегося банкира. — Лафонтен говорил мне это сто раз.

Он сжал кулаки.

— Надо действовать быстро, не теряя ни секунды. Мне нужен этот кредит. А свести счеты с Жабаком я еще успею.

Его охватил гнев.

— Какой же вы мошенник, господин Кольбер! — вскричал он.

Голос суперинтенданта эхом раскатился в пустой комнате.

Услышав детский плач, Фуке обернулся.

— Па-поч-ка, — всхлипывал младший его сынишка, напуганный отцовским криком, — Мария-Мадлена украла обруч!

Весной Анна Австрийская любила уединяться в замке Дампьер. Ей нравилось каждый день подолгу гулять по парку, заканчивая прогулки в дивном розарии. В этом году она стала уделять какое-то время послеполуденному отдыху: накопившаяся с годами усталость, понятно, брала свое. В то утро королева-мать читала у себя в будуаре, сидя у открытого окна, чтобы вдыхать полной грудью запахи сада, согретого лучами благодатного майского солнца. Ей было горько оттого, что сын без всяких объяснений отстранил ее от власти. Она, еще недавно державшая в руках бразды правления дорогого ей французского королевства, испытывала тоску по государственным делам.

— Господин Габриель де Понбриан, — доложил старый камердинер кардинала, оставшийся служить Анне Австрийской.

Юноша вошел с троекратным поклоном, трижды обмахнув пол пером своей шляпы. Широкий жест был изящным, доведенным до совершенства. На Габриеле была белоснежная сорочка, а его любимые рыжеватые кожаные сапоги до колен придавали юноше довольно воинственный вид.

«Красавчик!» — подумала королева-мать, подавая посетителю руку для поцелуя.

— Добро пожаловать в Дампьер, господин де Понбриан, — великодушно приветствовала его Анна Австрийская. — Вас принимают здесь как друга. Рекомендация очаровательной мадемуазель де Лавальер служит пропуском ко мне для любого, — прибавила королева-мать, показывая Габриелю на кресло, обшитое ярко-желтым бархатом.

Потрясенный величественным выражением лица государыни, Габриель сделал над собой усилие, чтобы не выдать своего смущения.

— Ваше величество, я глубоко тронут радушным приемом, который вы мне оказываете. Я искал встречи с вами в память о моем отце Андре де Понбриане, который жил в Лондоне… — начал Габриель, глядя в глаза королеве-матери, недоумевавшей, к чему он ведет.

— Лондон замечательный город, — со вздохом сказала государыня, предавшись вдруг своим воспоминаниям.

— Отец перед смертью хотел, чтобы я передал вам эти бумаги, поскольку они не должны попасть в нечистые руки, которые могли бы использовать их во зло, — продолжал Габриель, доставая из дорожной кожаной сумки пачку документов, перевязанных красной лептой.

Анна Австрийская неспешно развязала ленту и, не говоря ни слова, начала медленно читать. Вдруг она побледнела и принялась лихорадочно перелистывать всю пачку, бумагу за бумагой.

— Молодой человек, известно ли… известно ли вам?.. Но как это попало к вашему отцу? Вы представляете себе, что означают эти бумаги? — проговорила королева-мать, пристально вглядываясь в лицо юноши.

— Понятия не имею, ваше величество, — ответил Габриель, солгав, впрочем, довольно убедительно. — Знаю только, что с тех пор, как эти бумаги попали ко мне, неожиданности подстерегают меня на каждом шагу. Такое чувство, что те, кто ищет эти бумаги, готовы на все, чтобы их получить!

— Кто еще, кроме вас с отцом, мог держать их в руках, молодой человек?

— Больше никто, ваше величество, точно говорю, ни кто!

— Откуда у вас такал уверенность? — помрачнев, недоверчиво спросила королева-мать.

Габриель решил поставить все на карту и признаться Анне Австрийской в том, что было ему известно и как к нему попали злополучные бумаги. Он подробно рассказал ей, как его преследовали и о том, при каких обстоятельствах погиб его отец. Однако о налетчиках и о человеке, их подославшем, он умолчал. Не упомянул он и о некоторых других документах.

— Благодарю за откровенность, мальчик мой, — проговорила королева, после того как Габриель закончил свой рассказ. — То, что эти бумаги существуют, должно навсегда остаться тайной. Ваш отец поплатился жизнью за то, что хранил их у себя. Советую вам ради вашей же безопасности, забудьте о них!

Габриель, пораженный достоинством и самообладанием государыни, поднялся и раскланялся. Королева-мать тоже встала, чтобы проводить посетителя до двери, что с ее стороны было поступком совершенно необычным.

— Мальчик мой, — ласково проговорила она, — я никогда не забуду того, что вы для меня сделали. Можете считать, что отныне вы находитесь под моим покровительством. Передайте мадемуазель де Лавальер мою глубочайшую признательность за то, что она направила вас прямо ко мне.

— Смею ли я просить ваше величество взять под свое покровительство и мадемуазель де Лавальер? Откровенно говоря, я боюсь за нее больше, чем за себя, — с горечью признался он. — У меня есть основания думать, что некоторые высокопоставленные особы, приближенные к вам, желают ее погубить.

— Господи, сударь, о чем вы говорите! И что значит — приближенные ко мне?

— К примеру, Олимпия Манчини, — шепотом сказал Габриель.

Королева задумалась.

— Хорошо, сударь. Ваша просьба будет удовлетворена. Я обдумаю ваши слова. К тому же это такая малость в сравнении с тем, чем я вам обязана. Но неужели вас не заботит ваша собственная судьба?

Габриель еще раз молча поклонился и вышел из комнаты, говоря себе, что не зря решился на этот шаг.

Анна Австрийская потребовала, чтобы ее не беспокоили. Она медленно подошла к своему креслу, взяла пачку бумаг и принялась перечитывать их одну за другой.

«Вот и все! — сказала она себе. — Псы просчитались, явно недооценив храбрость и верность Понбрианов».

Королева-мать встала и направилась к камину. В этот теплый весенний день очаг не растапливали. Анна Австрийская позвонила и потребовала затопить камин. Она терпеливо смотрела, как усердствовал слуга, потом неспешно подошла, бросила бумаги в огонь и отступила на несколько шагов.

Пока в камине замка Дампьер догорали ее брачный договор с кардиналом Мазарини и признание его отцовства в отношении короля, королева-мать тихонько плакала.