Узор был готов. Пентаграмма, вписанная в круг, испещренная рунами. Егор встал в центр.
— Сейчас тряхнет, — предупредил он.
Он поднял над головой свой посох, тот, что я видел у него в лаборатории, и с силой ударил им о землю, в самый центр начертанной звезды. Раздался глухой, гулкий удар. И земля под нашими ногами исчезла.
— И куда теперь? — спросил Степан, его голос гулко разнесся по туннелю.
— Туда, где пахнет смертью, — ответил Роман, и его стая, не колеблясь, двинулась вперед, в темноту.
Мы шли долго. Очень долго. Коридоры, вырубленные в сырой земле, были одинаковыми, как близнецы-уродцы. Повороты, развилки, тупики. Мы шли, шли, шли, и лабиринт, казалось, не имел ни конца, ни края. Мы начали терять счет времени, ориентиры. Часы остановились. Компасы сошли с ума. Мы шли, прислушиваясь к каждому шороху, всматриваясь в каждую тень. Но вокруг была только давящая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь звуком наших шагов, эхом отскакивающих от каменных стен, и монотонным, сводящим с ума стуком капающей с потолка воды.
Постепенно воздух начал меняться. К запаху сырости и плесени примешался другой. Знакомый. Сладковатый, тошнотворный, металлический запах крови. Он становился все сильнее, гуще, ведя нас за собой, как невидимая нить.
Мы вышли в большой, круглый зал. И то, что увидели там, заставило нас замереть. По всему залу, вперемешку с грязью и мусором, были разбросаны вещи. Детская одежда, игрушки, книги. Я увидел маленький, стоптанный розовый ботиночек. Плюшевого мишку с оторванной лапой и вырванными глазами-пуговицами. Раскрытую на странице со сказкой про спящую красавицу книгу, забрызганную чем-то темным. Это были вещи похищенных детей.
А на стенах… на стенах были начертаны пентаграммы. Кровью. Свежей, еще не засохшей. И в центре каждой — та же руна, что и на браслетах. Знак волка.
В центре зала, на импровизированном, грубо сложенном из камней алтаре, стояли банки и бутылки. Те, что мы видели в лаборатории в Кузьминках. И среди них — лужица переливающейся, радужной слизи. Слизь перевертыша. Он был здесь и оставил свою визитную карточку.
— Он был здесь, — прошептал Егор. — Он проводил здесь какой-то ритуал.
— Но где он сейчас? — спросил я.
И тут мы услышали его. Смех. Тихий, безумный, искаженный эхом смех, доносящийся, казалось, отовсюду и ниоткуда одновременно. Мы бросились на звук, пробежали по длинному, извивающемуся коридору, выскочили в такой же круглый зал, как тот, из которого мы только что вышли. Пустой. Но смех продолжался, теперь уже за нашими спинами. Мы развернулись, побежали обратно, по другому коридору. Снова зал. Снова пустой. Мы метались по этому проклятому лабиринту, как крысы, загоняемые в ловушку, а смех становился все громче, все безумнее. И каждый раз, пробегая по новому коридору, мы снова и снова оказывались в том же зале, с разбросанными детскими вещами, с пентаграммами на стенах.
— Мне кажется, мы ходим по кругу, — сказал я, тяжело дыша.
— Не кажется, — ответил Егор, его лицо было бледным. — Это петля. Магическая ловушка. Он играет с нами.
Ради интереса я достал из кармана кусок мела, который Егор использовал для ритуала, и поставил на стене жирный крестик. Мы пошли дальше, выбирая на развилках те коридоры, в которых мы еще не были. И через двадцать минут снова увидели мой крестик. Черт побери.
— Прорываемся, — решил я. — Напролом.
Мы попытались пробить стену. Миша и Кирилл, в волчьем обличье, бросались на нее, царапали, грызли камень. Я стрелял из арбалета. Владимир бил своими клинками. Но стена была несокрушима. На ней не оставалось ни царапины.
И тут стены начали меняться. Они пошли рябью, как вода, искажая пространство. Меня толкнуло в сторону, я потерял равновесие. И когда я поднял голову, я был один. Владимир, Егор, оборотни — все исчезли.
Я оказался в другом коридоре. Знакомом. До боли знакомом. Коридоре нашей старой, съемной квартиры, где мы были так счастливы. И я услышал голос. Голос моей покойной жены, Риты.
— Гена… — шептала она из кухни. — Чай готов. Иди, остынет.
Я, как во сне, пошел на ее голос. Она стояла у плиты, спиной ко мне, в том самом своем любимом домашнем халате. Такая же, как в тот день, когда я видел ее в последний раз. Живая. Настоящая.
— Рита?.. — прошептал я, и мое сердце остановилось, а потом забилось с бешеной силой.
Она обернулась. И улыбнулась.
— Ну что ты стоишь? Садись.
Она налила чай в наши любимые чашки, поставила на стол вазочку с печеньем. Я сел. Я смотрел на нее и не мог поверить. Я протянул руку, чтобы коснуться ее. И в этот момент она начала меняться.
Ее кожа побледнела, пошла трупными пятнами. Глаза ввалились, под ними залегли черные тени. Изо рта, из носа, из ушей потекла кровь, заливая ее халат, стол, пол. Ее стало много, этой крови, она заполняла кухню, поднимаясь все выше. И она смотрела на меня своими пустыми, мертвыми глазами.
— Ты мог меня спасти, — сказал ее мертвый, булькающий голос. — Но ты не стал. Ты выбрал свою службу. Свои парады. Ты — эгоист, Гена. Ты всегда был эгоистом.
Я видел, как за ее спиной, в дверном проеме, появляется темная фигура. Как она заносит нож.
— Нет! — закричал я, бросаясь к ней, пытаясь ее защитить, оттолкнуть.
И в этот момент в коридоре появилась Катя. Моя дочь. Совсем маленькая, в белом платьице. Она стояла и смотрела, как убивают ее мать. И в ее глазах, в ее детских, чистых глазах, я увидел презрение.
Хотя на самом деле ее тогда не было. Она была дома, у бабушки. Но это было неважно. Боль, вина, ужас — все это обрушилось на меня с невыносимой, всепоглощающей силой. Я упал на колени, захлебываясь в иллюзорной крови, и закричал, как раненый зверь. Это был мой личный ад. Мой самый страшный, самый потаенный страх.
Я не знаю, сколько я так просидел, утопая в своем горе. Но потом я услышал другой голос. Голос Владимира.
— Геннадий! Это иллюзия! Борись!
Я поднял голову. Видение исчезло. Я снова был в том же холодном, каменном коридоре. И я был не один. Владимир, Егор, Степан, Роман и его стая — все были здесь. Бледные, с дикими, испуганными глазами. Владимир держал за руку Мишу, который, рыча, пытался броситься на Кирилла. У Егора из носа шла кровь. Каждый из них только что побывал в своем собственном аду. Мы чуть не начали мутузить друг друга.
— Должен быть выход, — сказал я, поднимаясь на ноги. Мой голос дрожал, но в нем была сталь. — У любой ловушки есть выход. Он хочет, чтобы мы сошли с ума, чтобы мы перебили друг друга. Мы не дадим ему такого удовольствия.
Мы снова пошли вперед, но теперь мы шли вместе, плечом к плечу, почти касаясь друг друга. Мы стали единым, многоголовым, многоруким существом, идущим сквозь ад. И мы знали, что бы мы ни увидели, что бы ни услышали, мы не должны верить. Мы должны идти вперед. К центру. К нашему врагу.
Но лабиринт не сдавался. Он продолжал играть с нами, испытывать нас на прочность, вытаскивая из самых темных, самых грязных уголков нашей памяти самые страшные кошмары.
За следующим поворотом коридор исчез. Под ногами захлюпала кровавая грязь. Я стоял в окопе. В воздухе висел густой, удушливый запах пороха, гниющей плоти и смерти. Я знал это место. Я был здесь. Много лет назад. Одна из тех забытых, безымянных войн, о которых не пишут в учебниках. Я видел своих однополчан, молодых, двадцатилетних пацанов, с которыми еще вчера делил хлеб и сигареты. Они лежали в грязи, с вырванными внутренностями, с остекленевшими, устремленными в серое, безразличное небо глазами. Они звали меня, протягивали ко мне свои окровавленные, обрубленные руки. «Командир, почему ты нас бросил? Почему ты выжил, а мы нет?». Их шепот, как змеи, заползал мне в уши, в мозг. Я шел вперед, сжав зубы так, что, казалось, они вот-вот раскрошатся, переступая через тела своих друзей, своих братьев.
Владимир оказался на площади средневекового, залитого солнцем города. Он видел свою семью — жену Елену, сына Алексея, дочь Анну, привязанных к высоким деревянным столбам. Вокруг суетились люди в черных рясах, инквизиторы. Они поджигали хворост, сложенный у ног его близких. Он слышал их крики, их мольбы. Он чувствовал невыносимый запах горящей человеческой плоти. Он видел, как его маленькая дочь, его любимица, смотрит на него своими огромными, полными ужаса и непонимания глазами, и шепчет: «Папа, спаси меня». А он стоял, прикованный невидимыми цепями, и не мог сдвинуться с места, не мог издать ни звука, обреченный вечно смотреть, как его мир сгорает в очищающем огне святой инквизиции.
