Ровно в девять утра семья собралась в столовой. Владимир Сергеевич кивнул мне, оценивающе скользнув взглядом по униформе. Маргарита Павловна устроилась изящно, ее взгляд был теплым, но все тем же испытующим. Маруся вошла бесшумно, как призрак, и заняла свое место. Ее большие глаза на бледном личике внимательно разглядывали меня, а затем перевели взгляд на тарелку с яичницей и той самой ветчиной.

Я разлил сок, подал тосты. Все проходило в почти полной тишине, нарушаемой лишь звоном приборов. И тут я заметил странность. Маруся ела яичницу, но ветчину... она не трогала вилкой. Она оторвала маленький кусочек и... бросила его под стол. Послышался довольный, приглушенный хруст и быстрое сопение. Я встретился взглядом с Маргаритой Павловной. Она улыбнулась своей загадочной улыбкой.

— Не обращайте внимания, Геннадий Аркадьевич, — тихо сказала она. — У Маруси... свой питомец. Он скромный и не любит показываться на людях. Предпочитает трапезу в уединении.

Я кивнул, сохраняя невозмутимость лица, как при докладе командиру о непредвиденной обстановке. «Питомец. Ну да, конечно. У нас в части у одного сержанта так хорек в противогазной сумке жил...»

Разбирая позже посуду, я выглянул в окно. По гравийной дорожке шел Степан, вёл тачку с землёй. Вдруг он остановился, насторожился, глядя на пробежавшую через двор белку, и я мог бы поклясться, что он на мгновение непроизвольно присел, как бы готовясь к прыжку, и даже почесал за ухом ладонью — стремительно и по-собачьи. Он тут же огляделся, поймал мой взгляд в окно, сурово нахмурился и небрежностью потянулся к уху, изображая, что просто поправляет кепку.

«Нервы, Геннадий Аркадьевич». — снова сказал я себе, но уже без прежней уверенности.

Меня посетила мысль о том, что за этим... «питомцем» придется убирать, показалась мне логичным развитием событий. Вся эта история с ветчиной и хрустом под столом не давала покоя.

Вооружившись тряпкой и совком — для правдоподобности, если кто застанет, — я зашел в столовую. В доме стояла звенящая тишина. Я опустился на колени и приподнял тяжелую скатерть.

Под столом было пусто. Начисто. Ни крошек, ни капель, ни жирных следов от той самой багровой ветчины. Паркет, вернее, даже каменная плита под ним, была абсолютно чистой. Так не бывает. Даже самый воспитанный хорек или кошка оставили бы хоть малейший след, хоть запах. Здесь же не было ничего, кроме легкого запаха старого камня и воска для полировки.

«Может, все это мне показалось?» — мелькнула отчаянная мысль. Но нет. Я слишком четко слышал тот хруст и сопение. А загадочная улыбка Маргариты Павловны была уж точно не игрой воображения.

Я уже хотел было выбраться из-под стола, как вдруг почувствовал... холодок. Не сквозняк, а именно локальное пятно холода, прямо передо мной. Я протянул руку — и пальцы действительно погрузились в ледяную, невидимую сферу, диаметром с футбольный мяч.

Внезапно из этой ледяной зоны донеслось тихое, довольное урчание. То самое, что я слышал во время завтрака. Оно было прямо перед моим лицом.

Я инстинктивно отдернул руку. Урчание смолкло. Холодок тут же рассеялся, будто его и не было. Я сидел на коленях под столом, в совершеннейшей тишине, с тряпкой в одной руке и совком в другой, чувствуя себя полным идиотом.

В этот момент в столовую бесшумно вошла Маруся. Она остановилась в паре шагов и смотрела на торчащие из-под скатерти мои ноги. Я по-пластунски выполз наружу, пытаясь сохранить остатки достоинства.

— Пыль... вытирал, — брякнул я, поднимаясь.

Маруся внимательно посмотрела на меня, потом — под стол, и снова на меня. В ее больших глазах читалось не детское любопытство, а нечто иное — понимание, даже одобрение.

— Он тебя не боится, — тихо сказала она. Ее голосок был тонким, как паутинка. — Обычно он от чужих прячется в Сумрак.

— В какой? — не понял я.

Но она уже повернулась и пошла к выходу. На пороге обернулась.

— А убирать за ним не надо. Он... не оставляет следов. Он же ненастоящий.

С этими словами она скрылась в коридоре.

Я остался стоять с тряпкой в руках, в голове гудело от этой фразы. «Ненастоящий». Невидимый, бестелесный питомец, который питается специальной ветчиной и живет в «Сумраке».

«Как не настоящий? — понеслось в голове каруселью абсурдных вопросов. — Куда же подевалась ветчина? Что за чертовщина? И девочка, конечно, и правда своеобразная...»

Я снова опустился на корточки и провел ладонью по тому месту — ничего. Значит, ветчину он не просто съел, а... растворил? Поглотил вместе с материей? Мысль была настолько бредовой, что даже мой армейский прагматизм сдался без боя.

«Ладно, Геннадий Аркадьевич, — строго сказал я сам себе, вставая. — Допустим, есть невидимый урчащий... шарик. Допустим, он ест ветчину, не оставляя следов. Допустим, девятилетняя девочка называет это «ненастоящим» и говорит о каком-то «Сумраке», как о соседней комнате. Что из этого следует?»

А следовало из этого ровно одно: список моих служебных обязанностей только что пополнился пунктом «не пытаться понять», который по важности стоял сразу после «не чесаться по-собачьи».

Я собрал свой нелепый арсенал уборщика, убрал обратно и вышел из столовой. В коридоре я заметил Маргариту Павловну. Она стояла у высокого окна, пересаживала в горшки какие-то колючие растения с абсолютно чёрными цветками и ворчала на них под нос...

На подоконнике перед ней лежали три монетки, которые, как мне показалось, на секунду приподнялись над поверхностью и повернулись ребром, прежде чем упасть обратно.

Она почувствовала мой взгляд, обернулась и улыбнулась своей загадочной улыбкой.

— Что-то хотели, Геннадий Аркадьевич? — спросила она, и в ее глазах была беззлобная насмешка.

— Нет, Маргарита Павловна. Просто... вы с этими цветами так ловко управляетесь, — ответил я, делая шаг назад. Заземлиться, не показать растерянности — лучший способ не нарываться на объяснения, которых знать не хочется.

— Они отзывчивые, если к ним с уважением, — мягко сказала она, не переставая пересаживать черные побеги. — У каждого живого есть своя благодарность. Даже у тех, кого из живых уже давно списали.

Монетки на подоконнике снова дрогнули. Я не поверил глазам, но на этот раз не отводил взгляда — они действительно плавно поплыли в воздухе, на мгновение выстроились в круг и опустились обратно.

— Электростатика, — хрипло выдавил я.

Она улыбнулась чуть шире.

— Конечно, — с лёгким оттенком насмешки. — Всегда лучше всему находить объяснение. Спокойнее спится.

Я откланялся, как умел: сдержанно, в меру почтительно. Поднимаясь по ступеням на второй этаж, внезапно понял, что не чувствую привычного запаха краски и дерева. И коридор... будто вытянулся, растянулся на добрых пятнадцать метров, хотя я точно помнил — было меньше пяти. Шаги отдавались гулом, словно я шел по старому монастырскому переходу.

— Геннадий Аркадьевич, — произнес чей-то голос у самого уха. Обернулся — пусто. Ни души. Только зеркало в резной раме отражало коридор, и в глубине его появился знакомый силуэт — Степан. Но не в форме и не вживую. Просто стоял там, по ту сторону отражения, глядя в упор.

Я подошёл ближе — стекло мутно дрогнуло, расплылось, а лицо его будто растворилось в тумане.

Рука сама потянулась коснуться зеркала. Поверхность пружинила, как натянутый целлофан.

— Геннадий Аркадьевич! — резко окликнули сзади. Я дёрнулся, отступил, — и всё вернулось. Коридор прежний, короткий. Зеркало в пыли, отражает меня и никого больше.

На пороге стояла Маруся.

— Он тебя проверяет, — сказала она тихо, словно констатируя.

— Кто?..

— Дом. Ему важно знать, выдержишь ли ты Сумрак. — Она смотрела серьёзно, почти взрослым взглядом.

Мне захотелось рассмеяться, но не получилось...

— А ты? — выдавил я. — Ты ведь в этом… Сумраке живёшь, да?

Она кивнула.

— Иногда. Когда хочется, чтобы было тихо. Там всегда ночь, и никто не кричит. Даже он.

— Кто — он?